Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович Страница 20

— Она должна быть тут,— продолжал твердить Святогор, большими шагами меряя берег — земля ссыпалась под ним. Ощупывал каждый куст, каждое дерево.

— Она тут! Я знаю ее, дьяволицу! Слышь?.. Выходи... Колдовка, выходи! Не то зарублю в кустах, затопчу.

Старик стоял с широко открытыми глазами, с растопыренными пальцами рук, он даже улыбался и все бормотал:

— Выходи... будет тебе хорониться... иди ко мне... согрей меня, голубка... назябло сердце... Холодная она, земля, студит кровь.

Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.

— Кто это? Нет, не ты... Кто же?

Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: «А-а-а!»— и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.

— Сквозит... Месяц желтеет... Должно, утро скоро,— сказал и поднял голову, посмотрел в глаза долгим взглядом. — Скоро утро. Скорей бы оно приходило — костолом одолел, отогреться бы на солнце... Когда-то я был кремень а теперь губки не стою.

Уставился в одну точку и продолжал, почти не шевеля губами:

— А там опять ночь... Долгая ночь придет, вечная ночь. Только и есть она — тьма-тьмущая, а больше ничего нет. Пусто кругом, пусто. И всю-то жизнь одна пустота... Ходил с варягами куда-то на юг — там черномазых рубил, словно полено щепал на лучину. Далеко на острове... Воды много, и вся соленая, как кровь. Потом ходил в леса, рубил людишек — маленькие кривоногие козявки... забавно улепетывали по снегу... хруп-хруп-хруп. Много было снегу. Жгучий... руки вспухали... хруп-хруп-хруп,— повторил Святогор и захрипел старческим скрипучим смехом.

Но тотчас же оборвал смех, уставился в одну точку:

— С юга золото нес, с севера шкуры, а куда все девалось? Конунга одного убил, двух его берсерков и всех родичей... Князьям не служил, шатался по Руси, кашу варил в шеломе, дрыхнул от зари до зари... К чему все?

Голова Идейки отяжелела, он не понимал, о чем его спрашивает Святогор.

— Вольно жили, каждый в роду своем, отдельно, а ныне все перемешалось — городов нарубили огромных, все о Киеве говорят, тянутся к нему, будто пчелы к улью. И столько уж говорят — не сразу поймешь. Будто на чужом языке. Синегорка тоже... А ведь как я любил ее... спас, выходил... с рук не спускал.

Илейка поднял глаза на Святогора, прислушался.

— Ранена была стрелой там, еще у печенегов, когда я отбил ее. Только она, подлая, так и осталась полюбовницей хакана. Немного дней проведет здесь, а потом затоскует - удержу нет — и уйдет. К нему... косоглазому зайцу... Пропади ты совсем. Опять ведь придет... Цветочки будет нюхать да вздыхать так нежно... Тьфу!

Илейка дрожал как в ознобе — становилось слишком уж сыро.

— Придет? — повторил он за Святогором.

— Придет,— уверенно протянул тот,— никуда не денется... Только я вот денусь... не дождусь — помру. А ведь буду ждать, маяться буду.

— Она придет! Придет! — шептал Илейка, засыпая, и долго еще сквозь сон слышал старческий голос. Тот все сетовал на судьбу, предрекая себе близкую смерть; а быстроструйная Ока, деревья, скалы и все вокруг внимало ему равнодушно, веяло холодом. На востоке край неба посерел, только маленькая звездочка светила — серебристый паучок в трепещущей паутине лучей. Святогор тоже уснул, прижался к Илейке грузным своим телом, чтобы хоть немного согреться.

Пригрело утреннее солнце. Стрекозы вспорхнули, потрепетали своими радужными крылышками и отлетели... Тяжело было пробуждение для Илейки. Он долго смотрел в бездонное небо. Пусто было на душе. Рядом, подложив под голову могучий кулак, спал Святогор, глубоко и равномерно дышал, как дышало все кругом на земле. Илейка пошел к реке, но умываться не стал. Только зачерпнул воды и хлебнул немного. Решил уйти не мешкая. Знал: начни думать — и конец ему, останется здесь, застрянет надолго, будет бредить по ночам ею, скитаться по берегу, как Святогор. Тропа Трояна — дорога войны! Она осталась где-то сбоку, покинутая Илейкой, но она все же существовала. Вот лежит перед Идейкой витязь, давно оставивший тропу Трояна. Лежит недвижим — бревно бревном. Ведь каждый день так дорого стоит. Каждый день полыхают селения, уничтожаются посевы, гибнут люди. Каждый день на протяжении уже стольких лет решается судьба Руси. Будет! Теперь он очнулся! То был дурман, и он осел в душе мутным осадком. Пусть Святогор изнывает здесь на берегу, Илейка не смеет думать о Синегорке. Все уже позади!

Илья оседлал коня, напоил его и тронулся в путь. Как отрадно было ощутить в руках древко копья, даже зачесались ладони и заныло под ложечкой. Бросил взгляд на Святогора. Тот лежал, раскинув корявые руки. Из шатра выглядывал прислоненный к полотнищу щит — вот-вот выкатится, запрыгает по склону и плюхнется в воду. Светила в глубине рукоять знаменитого меча-самосека. Входи, бери — хозяин храпел и ничего не слышал. Илейка поехал. Попался куст шиповника. Цветы только что раскрылись, следили за солнцем своими хмельными глазами. Илейка достал меч из ножен и с сердцем рубанул по кусту. Сразу стало как-то легче. Кончено. В путь!

Ехал до полудня все дальше и дальше, уходя от заветного места. И всю дорогу протягивались к нему невидимые копья, кололи грудь. Синегорка жила в нем — куда бы он ни поехал, сколько бы верст их ни разделяло. Он хотел видеть ее, хотел сжимать се в объятиях, вдыхать запах ее волос. И это было до того нестерпимо, что Илейка соскочил с коня и побрел, сам не зная куда. Конь постоял, посмотрел и медленно пошел следом. А Илья ничего не видел. Белели камни вдоль дороги, будто рыбы выплывали из пучины, и деревья казались какими-то чудовищами: они шевелили руками-щупальцами, хватали за плечи, но Илейка не останавливался, шел, пробираясь сквозь кусты, взбираясь на холмы, спускаясь в овраги, где под лопухами была растрескавшаяся вязкая глина. Он давно оставил дорогу и шел, куда несли ноги.

Сколько лежал, не знал. Отдышался, пришел в себя. Откуда-то доносились тихие серебряные звуки. Илейка прислушался. Нежные, едва различимые ухом. В них звенела, билась маленькая радость, переливалась в Илейкину душу, наполняла ее. Ничто не вспоминалось ему, не вызывало никаких образов, только тихонько позванивало и успокаивало. Слушал, не мог наслушаться. Словно бы под землей где-то, а может быть, в небе... Нет, где-то совсем рядом. Открыл глаза и увидел себя на лугу. Рядом бил маленький ключ-погремок, издавая серебряные звуки. Глядели кругом незабудки — жабьи очи.

Встал Илейка, осмотрелся. Оки не видать. Редкие холмы, сосны кругом да березы. Вытащил секиру из переметной сумы, выбрал березу, ударил — полетели щепки. Еще удар, еще! Дрогнуло дерево, минуту дрожало и рухнуло. За первым повалилось второе... Илейка сложил сруб из нетолстых стволов над выбоиной, где звенел ключ. Покатой кровлей положил сверху сучья, пришпилив их острыми колышками. Получилась часовенка, приземистая, немного вкось поставленная, но как она пришлась к месту — все сразу стало смотреть по-другому. За работой немного забылся, по потом снова поползли в голове невеселые мысли, и только одна, пришедшая вдруг, утешила: «Для нее ведь сруб сложил. Приедет, напьется, меня вспомнит».

День клонился к вечеру, жара спала, в траве потрескивали кузнечики и иногда взлетали на своих голубых и красных крылышках. В небе плавал маленький серп-пустельга. Часовенка склонилась к студенцу и будто прислушивалась к его голоску, вышедшему откуда-то из мрака сырой земли. Но Илейка уже не слышал его. Он повернул коня и рысью поскакал назад, смутно на что-то надеясь, чему-то радуясь. Ему все казалось, что не поспеет. Ведь Святогор сказал, что она придет. Не сказал когда, но Илейка сердцем чувствовал — ночью: ведь она любит его. Сама крикнула с яра. Не ветерок же прошелестел в кустах шиповника. Пусто ей станет во мраке степей без него, возненавидит хакана, как возненавидела Святогора, будет любить только его — Илейку из Карачарова. Синегорка может прийти, а его не будет.