Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 21

– Мама, опять твоя книга!

Чаще всего это однотипно оформленные томики классики. Иногда – переводная беллетристика. Еще реже – внесерийные проекты.

В книжные магазины я хожу только по острой необходимости: если хочу купить что-то из non-fiction. Захожу и сразу, не оглядываясь по сторонам, опасливо минуя современные беллетризованные биографии великих, которые за версту отдают клубничным экстрактом, пробегаю в нужный угол, туда, где с достоинством стоят томики дневников и мемуаров.

Яркие глянцевые обложки разносортной современной беллетристики только что не хватают за руки, вопя с полок: «Купи меня!» Как дешевые турецкие подделки известных фирм на вещевом рынке. Что там внутри, известно: необметанные швы да торчащие нитки.

В конце концов, если в этой обильной переводной и отечественной пене окажется что-то действительно стоящее – янтарный камушек какой-нибудь, маловероятная бутылка с запечатанным в ней письмом или, на худой конец, куриный бог, – я, рано или поздно, об этом узнаю.

Свои, отечественные идеи книжная индустрия генерирует мало. Новые тенденции возникают, как правило, за океаном, задерживаются в Европе, а потом, значительно ослабевшие, модные во всем мире уже вчера, докатываются до необозримых российских просторов. Тут издатели хором их подхватывают и еще несколько лет перетирают по мере сил и способностей. Выжимают из них все, что можно. А потом глядь – и новые волны докатываются.

Индустрия развлечений. Производим то, что просит рынок: много-много чтива, выпускаемого по принципу сериала, и совсем немножечко чего-нибудь действительно стоящего. В такой пропорции мы и трудимся.

Теперь главная задача издателя – подсадить народ на интеллектуальную доступность. Чтоб читатель купил и еще захотел. Для этого литература не должна случайно как-нибудь оказаться умнее читателя. Она должна ему льстить, снисходить до него, чтобы читатель ни в коем случае не догадался, что его просто разводят на деньги. Массовая литература – как плацебо. Люди думают, что получают что-то в организм, а на самом деле – это иллюзия одна, обман и ничего больше.

Впрочем, и мои сны – тоже одна иллюзия. Подсознание спасительно моделирует то, чего мне так недостает в жизни: мою оставленную Страну. Так же океан Соляриса моделировал клочок земли – родину героя. Эти сны приходят без явной закономерности. Я не знаю, что их провоцирует. В этих снах я брожу по городу, то по одной его улице, то по другой, и вдруг оказывается, что пора улетать, а я еще не всех повидала, и я просыпаюсь с острым, непоправимым чувством потери, и долго еще не могу включиться в обычную жизнь…

Однажды вдруг замечаю, что Ираклий после большого перерыва стал опять звонить часто. Интересно, как реагирует на это Нато? Впрочем, она мудрая восточная женщина. Она будет реагировать на это как надо. И я не собираюсь давать ей повод для ревности.

Сначала это непродолжительные расспросы о детях, о работе, о близких… Потом в наших разговорах образуются паузы. Потом эти паузы становится все длиннее и длиннее. И чем протяженнее они, тем больше нам удается сказать друг другу. Иногда я даже не замечаю, когда мы прекращаем говорить и начинаем молчать.

И так проходит жизнь.

Раньше это называлось «самотек». И на этом самотеке в редакциях издательств или журналов сидел специальный человек. Возможно, ему даже давали талоны на молоко, за вредность. Этого я уже не помню.

Некоторые люди почему-то считают, что знание алфавита дает им право писать стихи и прозу, а не только письма ближайшим родственникам в Урюпинск. Это по меньшей мере странно. Ведь, научившись плавать, человек не становится автоматически океанским лайнером, а освоив пару математических формул, не может претендовать на понимание теории относительности.

Но тяга к самовыражению в письменной форме имеет свое материальное обоснование: с помощью листа бумаги и простой авторучки можно здорово сэкономить на личном психоаналитике.

Редактору, сидевшему на самотеке, надо было прочитать много-много текстов, написанных прозой или стихами, и ответить на каждый автору. Впрочем, чаще всего это делалось под копирку. Если два-три раза за год попадалось что-то стоящее, это можно было считать удачей.

Слегка приостановить самовыражение граждан смогли только постперестроечные несколько лет. Потом шок, вызванный нечеловеческим выражением лица отечественного капитализма, ослаб, граждане притерпелись и освоились и снова принялись отражать действительность в доступной им форме: стихами или прозой, реже – драматургией. Но массового характера это все же еще не носило.

Второе пришествие самотека наступило, когда издательская деятельность окончательно стала частью массовой культуры и выяснилось, что книги могут писать не только политики, артисты, поп-дивы и лейтенанты милиции, но и простые домохозяйки. То есть когда снова в несколько измененной форме восторжествовал известный постулат о том, что и «кухарка может управлять государством». И граждане снова ринулись в атаку.

С некоторых пор в разливанное море отечественного самотека влились ручейки из ближнего и особенно дальнего зарубежья. И если третья волна эмиграции осознала себя чуть ли не единственным хранителем и носителем великого русского слова и держит права на мемуарные откровения о великих соотечественниках, что-то типа: «И с Пушкиным на дружеской ноге…» – то незатейливая четвертая решила без всяких комплексов, что современная русскоязычная литература делается на Брайтон-Бич. Но высказаться эти авторы норовят все больше про козни КГБ времен семидесятых, то бишь пытаются всучить лежалый товар, осетринку второй свежести. Время для них словно замерло. Они и не догадываются, что наши отношения с вышеозначенной организацией вступили в новую, мало изученную нами самими фазу.

Обострения самотека случаются, как положено, осенью или весной. И еще в особенно жаркие дни лета. Обычно в конце рабочей недели.

Поскольку специальной штатной единицы для того, чтобы отслеживать самотек, в издательстве не предусмотрено, беседовать с автором вынужден тот редактор, который ближе всего оказался к телефону.

Чаще всего звонят и пишут авторы больших форм: повестей или романов.

– Простите, а в каком жанре написано ваше произведение?

Некоторых этот простой вопрос ставит в тупик.

– В жанре? Ну, знаете, похоже на «Мастера и Маргариту».

– Действительно? А какого объема ваше произведение?

– Объема? Ну, знаете, такой, средней толщины книжка…

– Хотелось бы знать в авторских листах.

– ?!

– Ну, хорошо. А каков сюжет?

То, что мне пытались всучить как аналог булгаковской прозы, оказывается в лучшем случае попыткой изобразить фэнтези на местных реалиях. В каком количестве создаются тексты жанра фэнтези – говорит о многом: пишущий народ с остервенением ищет и осваивает параллельные и альтернативные миры. Просто в любую щель кидается, лишь бы прочь из окружающей действительности. Жалко лишать их надежды на лучшую жизнь, а заодно и надежды на публикацию. Единственный выход не обидеть автора самой – это перенаправить его к другому редактору.

– Я вас сейчас соединю с редакцией фэнтези.

Ничего, они там ребята молодые, закаленные ролевыми играми, пусть пообщаются. А вдруг, если этого автора слегка переписать, что-нибудь да получится.

Когда звонят и напрямик заявляют, мол, я написал хороший роман и хочу его издать, я интересуюсь без обиняков, не Достоевский ли, Толстой или, поближе к современности, Акунин фамилия звонящего. У некоторых хватает юмора признать, что – нет.

Часто звонят особы женского пола, возраст которых по телефону определить затруднительно, и сообщают с видимым безразличием в голосе, что написали «про любовь». Или «про свою жизнь».

На этот контингент звонящих имеет смысл потратить некоторое время: как правило, закваской их текстов служит бессмертный и беспроигрышный сюжет о Золушке. А вдруг действительно из этих любовно-жизненных историй можно будет создать некий издательский продукт, интересный пятнадцати-двадцати тысячам женщин… А пятнадцать-двадцать тысяч – это тираж, который позволит не только отбить вложенные в издание деньги, но и слегка подзаработать. За мной ведь числится патологическая страсть печься о кошельке моих работодателей.

Больше всего жалко стихотворцев. Вот уж что совершенно не интересует издателя, так это современная поэзия. Ну, разве что какой-нибудь единичный имиджевый проект… А так, стихи издавать – одни убытки терпеть. Какой это тогда бизнес?

Если звонят поэты, я грустно констатирую:

– Простите, но стихи мы не издаем.

– Как?! Совсем?

Действительно звучит дико.

– Не совсем. Но как-то все больше классику: Пушкина, Блока, Пастернака, Ахматову, Цветаеву, из современных – Бродского…

Я выдала весь джентльменский набор. Против таких аргументов возражать трудно.