Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне Страница 22

– Охота и деньги-то вам мотать, да и есть всякую дрянь, когда у нас всё домашнее, свежее. Лучше я самоварчик закажу, выпьем по рюмочке, поедим икорки, грибков, балычка, я сливочек на берегу купил, булочек свежих.

Поешь, кажется до завтра сыт, а часа через три, смотришь, опять как будто ничего не ел.

– А не закусить ли нам чего-нибудь? – спрашивает Юшков.

И опять: икорка, грибки, балычок.

После еды Юшков подымался, крестился, убирал всё и предлагал с полчасика соснуть.

Обыкновенно днём я не сплю, но на пароходе приляжешь – смотришь, и спишь уже. Проснувшись, мы отправлялись на палубу, выбирали уютное место и вступали в беседу по интересовавшим нас вопросам. Юшков рассказывал о разных тонкостях хлебной торговли, о плутнях приказчиков, обвешивании мужиков и проч.

– А вы сами обвешиваете?

– Никогда.

Юшкову я рассказывал про организацию хлебного дела в Америке, читал ему выдержки из прекрасного сочинения профессора Орбинского, командированного для изучения хлебной торговли в Америку. То, что мы так тяжело перечувствовали на своих плечах, там давно было устранено. Элеваторы, слово у нас до сих пор для многих синонимичное словам жупел и металл, давно вошли там в плоть и кровь народа. Провоз хлеба из любого пункта Америки в любой пункт Европы стоит 34 коп., а у нас до границы только чуть ли не вдвое обходится. Среднее удаление сельскохозяйственной фермы от станции сбыта там 15 вер., у нас 75. Там уравнительный тариф, дающий возможность перевозить дешёвый груз, как хлеб, на громадное пространство, а у нас 1 / 30 с пуда и версты, всё равно везёшь ли 20 вёрст, или 2.000. Там агрономические станции, сельскохозяйственные школы, земледельческие клубы, частные общества землевладельцев, на общие средства выписывающие и новые семена, и новую породу скота, у нас редкие единичные потуги среди общего отрицательного отношения к делу, отсутствие всякого агрономического образования, даже того, какое было при крепостном праве; вместо хлебной торговли, возмутительное кулачество и грабёж.

Незаметно доехали мы и до цели путешествия – Рыбинска. Громадное здание биржи с террасой на Волгу, её покупщики со всех концов России, порядки, – всё произвело на меня приятное, ласкающее впечатление.

В полчаса, сидя на террасе и любуясь Волгой, продал я весь свой хлеб.

С покупщиком-купцом из одного дальнего города свёл меня биржевой маклер. Телеграммы о ценах были у него и у меня в руках. Проба моего хлеба лежала перед нами на столе. Мы не сходились в гривеннике на четверть. Купец говорил:

– Прошу вас не настаивайте.

Я говорил:

– Право, не могу.

– Прошу вас, – говорил купец, хлопая меня в сотый раз по руке.

– Право, не могу, – отвечал я, усердно пожимая руку купца.

– Ну, пожалуйста…

– Не могу.

Молчание.

– Так как же?

– Право, не могу.

– Пожалуйста…

И т. д.

Наконец, пришёл маклер и разбил грех пополам. Ударили в последний раз по рукам и пошли молиться Богу в соседнюю комнату.

Перед громадным образом Спасителя купец три раза перекрестился и положил земной поклон. Потом он обратился ко мне и, протягивая руку, проговорил:

– С деньгами вас.

Я ответил:

– Благодарю. А вас с хлебом.

– Благодарю. Что ж, чайку на радостях выпить надо?

Мы отправились в ближайший трактир, куда пришёл и маклер, «раздавили» графинчик, закусили свежею икрой и выпили по бесконечному количеству стаканов чаю. Обливаясь десятым потом, выбрались мы, наконец, на свежий воздух.

Через два дня я уже возвращался домой.

Юшков ещё остался сдавать гречу.

Возвращался я вполне довольный своим опытом. Хлеб я продал на 17 коп. дороже против цены, бывшей в то время в нашем городе. Это составляло 25 %.

Купец, приобревший мой хлеб, покупал, конечно, не для себя и тоже, вероятно, постарается заработать % 25. Что было бы, если бы из этих 50 % попадало 30 % в карман производителя, читатель? А то, что можно бы было хозяйством заниматься, хлеб сеять, а не разоряться.

Пожары

Когда я подъезжал к деревне, мечты далеко унесли меня.

Я делаю доклад земству. Земство, проникнутое сознанием необходимости устройства элеваторов, командирует меня в Америку для изучения элеваторного дела. Я – организатор первого элеватора на Соку. Наш элеватор постепенно приобретает доверие покупателей. Я еду в Лондон и вхожу в непосредственные сношения с англичанами. Вместо 70 коп. за пуд пшеницы, мы получаем 1 р. 50 к. Хозяйство становится в совсем другие условия, делается выгодным делом. Моя Князевка уже большое село с церковью, сельскохозяйственною школой, с агрономическою станцией. Удешевлённая железная дорога идёт от села к элеватору. Десятина, благодаря разным усовершенствованиям, даёт 400 пудов. Князевцы давно собственники. Теперешние взрослые – глубокие старики, их сменили ученики моей жены и мои. Предрассудок уже не мешает им вступать в отчаянную борьбу с окружающею природой и не грех, как теперь, а искупление за грехи будут испытывать они при такой победе.

– А слыхал, сударь, про несчастье у вас? – спросил ямщик, повёртываясь ко мне на козлах.

Сердце упало во мне. Я ненавижу это слово «несчастье», – оно бросает в жар и холодный пот, поселяет в душе смутный ужас и сжимает грудь предчувствием чего-то тяжёлого, страшного.

– Какое несчастье? – спросил я, чувствуя, что кровь отливает от моего лица.

– Мельница с молотилкой сгорела.

Точно камень свалился с души.

– Какое же это несчастье? – спросил я повеселевшим голосом. – Несчастье, когда кто умрёт, – не воротишь, а мельница сгорела, так только и всего, что выстрою новую.

– Известно, так. Это наш брат сгорит – беда, а тебе что? Сказал слово – опять будет мельница.

– Отчего же она сгорела?

– Господь её знает, – многозначительно ответил ямщик.

– Подожгли? – спросил я.

Ямщик молчал.

– Кому бы жечь? – проговорил я.

– И мы тоже баим: никому, кажись, не досадил.

– Положим, злой человек всегда найдётся.

– Коли не найтись. И то сказать: не солнышко, всякого не обогреешь.

– Кому ж какая в том корысть? – продолжал я выспрашивать.

– Да, ведь, собака не для корысти, а для боли грызёт.

– Будто и зла никому не делаешь…

– Какое зло? Другой одними штрафами как доймёт, а ты, ведь, копейкой никого не штрафовал.

– За что же жечь меня? Жечь, так уж такого, как Семёнов, от которого никому житья нет, – его не жгут, а меня жгут.

– Поди ж ты, – ответил ямщик.

– А, может, просто неосторожность?

– Шутя. Долго ль до греха? Бросил сигарку и готово. Нынче ты гляди – от земли не видно, а тоже сосёт сигарку-то.

Мужики встретили меня смущённо.

– Здравствуйте, старики, – весело поздоровался я с ними.

– Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, сударь.

– Все ли живы-здоровы?

– Слава Богу. Вашей милости как ездилось?

– Ничего, слава Богу, хорошо. Денег вам привёз. Зимой, как отдавали хлеб, не верили, а с пуда-то больше гривны вам придёт!

Князевцы недоверчиво почёсывались.

– Вот ты, Исаев, много ли мне зимой продал?

– Да близко к сотне будет.

– Ну, вот красненькую и получишь.

– О?

– Верно.

– Да за что?

– Я же вам объяснял зимой, что себе только за труды возьму, а остальное вам отдам.

– Не за что, быдто: твоё счастье.

– Я своё уже получил с вас за землю, остальное ваше, – ваш труд, ваша работа.

– Два раза быдто не приходится, – согласился Исаев.

– Не приходится! – весело ответил я. – На всю деревню больше 500 рублей достанется.

– О? – пронеслось в толпе.

– Ну, дай Бог тебе.

– Пусть и тебе Господь так помогает.

– Да спасёт тебя Царица Небесная.

– Барина нам Господь какого дал! Сколько жили, такого не видали, – сказал Пётр Беляков. – Кажись, на такого барина бы радоваться только…

Пётр запнулся.

– А его сожгли, – хотел сказать я весёлым голосом, но голос помимо меня дрогнул.

Толпа потупилась.

– Сожгли ли? – спросил я. – Разве я заслужил перед вами, чтобы меня жечь?

– Где заслужил! – горячо сказал Пётр. – Тоись, умереть – такого барина не нажить.

– Народ плох стал, – сказал Елесин. – Правды вовсе нет. Ты ему добро, а он норовит по-иному. Не сообразиться с ними. Неловко, чего и говорить. За твою добродетель в ножки бы тебе кланяться.

– Так вы думаете, что сожгли?

– Сумнительно, – ответил Елесин, потупившись.

– Э, пустое! – сказал Исаев повеселевшим голосом. – Ну, кому жечь-то? за что? знамо, ночью схватило, – ну, и думается. А по мне, просто печники, что кирпичи делали и спали поблизости, как-нибудь сигарку уронили в солому.

– Оно, положим, что с вечера они маненько выпивши были.

– Эх, и напугались же мы, – сказал Керов. – Так и думали, что все сгорим. Ветер-то прямо на деревню – искры так и сыпет. Повыскакали, как были, из изб, глядим, а от страха и не знаем, чего делать, – к тебе ли бежать, свою ли животину спасать.

– К тебе побегли все до единого, – сказал староста, – всю ночь промаялись.