Иван Шмелев - Солнце мертвых Страница 23

– А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов свой закон… даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю… А я каждый божий день в кофейнях был или по базару… мне все офицерье известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал… какие речи говорили… Нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел! От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров! Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!! Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала и… вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто машинку им вернуть хотят… Верну-ли, для науки ученые исхлопотали. Ему бы помирать давно, а он…

– Все на машинке стукает?

– Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг один… ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А они мою телку отравить грозятся… Я их усте-регу! Вы изволите знать Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился… отвертелся ото всего! Теперь… в камни залезает, чегой-то пи-шет!.. Я с им много разов говорил… У, какой человек хи-трый! И про меня будто сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут… что они с нами ис-делают?! Бежать – не миновать! Я с ими суседи… и ничего, от меня им вреду не будет… но я человек больной, собой не владею, когда у меня, может, полведра чистой крови выхлещет… я каждый час перед Господом могу предстать, как вот травка… Господь видит! Они меня выперли с дяденькина сада, господина Богданова… который министром был! а ихний дяденька сущий враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство стал, лишил меня доходу… Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли, зацапали… хотят корову покупать… На какие капиталы?! – я вас спрошу. Мы темных делов этих не допущаем! У них, может, от англичан огромадные деньги для… нападения на пролетарскую власть?! А?! Я старику давал преду… стрежение! Не зубайся! Пущай моя корова гуляет в ихнем месте. «Самим… сена ма-ло!» Ла-дно!

Я слушаю, слушаю, слушаю… Он сильно пьян. Веснухи на его костлявом лице темнеют, глазки совсем запали – щелочки в огне.

– Совесть у меня… в груди, а то… про-пали Шишкины! Страшный суд теперь… Господь-Справедливец… нам препоручил…

Он сечет пальцем по рябой ладони и втягивается в мои глаза. Мне душно от гнилого перегара…

Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем. Жизнь сгорела. Теперь чадит. Смотрю в глаза животных. Но и их немного.

Миндаль поспел

Кастель золотится гуще – серого камня больше. Осень идет бойчей – где выкрасит, где разденет. Курлыкают журавли по зорям, тянутся косяками. Уже свистят по садам синицы.

Зори – свежей. Небо – в новом, осеннем, блеске голубеет ясно. Ночами – черно от звезд и глубоко-бездонно. Млечный Путь сильней и сильней дымится, течет яснее.

Утрами в небе начинают играть орлята. Звонко кричат над долинами, над Кастелью, над самым морем, вертятся через голову – рады они первому дальнему полету. Парят дозором над ними старые.

И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на нем дельфиньи всплески, ворочаются зубчатые черные колеса…

Молодые орлы летают… Значит – подходит осень, грозит Бабуган дождями.

На ранней заре – чуть серо – приходят ко мне человеческие лица – уже отшедшие… Смотрят они в меня… Глядят на меня – в меня, в каменной тишине рассвета, замученные глаза… И угасающие глаза животных, полные своей муки, непонимания и тоски. Зачем они так глядят? о чем просят?.. В тишине рождающегося дня смерти понятны и повелительны для меня зовы-взгляды. Я сердцем знаю, чего требуют от меня они – уже нездешние… И перед этой глухой зарей, перед этой пустой зарей я даю себе слово: в душу принять их муку и почтить светлую память бывших.

Опять начинаем… который день? Ступайте, тихие курочки, и ты, усыхающая индюшка, похожая на скелет. Догуливайте последнее!

По краю сада растут старые миндальные деревья. Они раскидисты, как родные ветлы, и уже роняют желтые узенькие листочки. Через поредевшую сетку их хорошо голубеет небо.

Я взбираюсь на дерево, цапающее меня за лохмотья, царапающее сушью, и начинаю обивать палкой. Море – вот-вот упадешь в него. И горы как будто подступили, смотрят – что за чучело там, на дереве, машет палкой?! Чего они не видели! Глядят и глядят, тысячи лет все глядят на человечье кружало. Всего видали…

Миндаль поспел: полопался, приоткрыл зеленовато-замшевые кожурки, словно речные ракушки, и лупится через щелки розовато-рябенькая костяшка. Густым шорохом сыплется – только поведешь палкой. Туп-туп… туп-туп… – слышу я сухие дробные голоски. Попрыгивают внизу, сбрасывают кожурки. Любо смотреть на веселое прыганье миндаликов по веткам, на пляску там… – первые шаги-голоски ребят старого миндального дерева, пустившихся от него в раздолье. Не скрипи, не горюй, старуха! Коли не срубят – за зимними непогодами снова придет весна, опять розово-белой дымкой окутаешься, как облачком, опять народишь, счастливая, потомство!

Вижу я с миндаля, как у Вербы, на горке, Тамарка жадно вылизывает рассохшуюся кадушку, сухим языком шуршит. А что же не слышно колотушки за пустырем, где старый Кулеш выкраивает из железа печки – менять на пшеницу, на картошку?!

Отстучал положенное Кулеш. Больше стучать не будет.

Голоногая Ляля топочет-гоняется за миндаликами – попрыгали они в виноградник.

– Добрый день и тебе. Ну, как… едите?

– Плохо… Вчера луковичек накопали, крокусов… Вот скоро Алеша поддержит, привезет из степи хлебца, са-альца!..

Я знаю это. Старший нянькин пустился в виноторговлю, контрабандистом. Поехал с Коряковым зятем за горы, повез на степу вино – выменивать, у кого осталось, на пшеницу. Лихие контрабандисты… Ловят их и на перевале, и за перевалом – все ловят, у кого силы хватит. Пала и на степь смерть, впереди ничего не видно, – вином хоть отвести душу. Пробираются по ночам, запрятав вино в солому, держат бутылку наготове – заткнуть глотку, на случай. Хлеб насущный! Тысячи глаз голодных, тысячи рук цепких тянутся через горы за пудом хлеба…

– Копали крокусы?.. Бери камушек, разбивай миндальки…

– Спаа-си-бочка-а!.. ба-альшо-е спасибочко!..

Хлеб насущный! И вы, милые крокусы, золотые глазки, – тоже наш хлеб насущный.

– А Кулеш-то по-мер!.. с голоду помер! – почмокивает Ляля.

– Да, Кулеш наш помер. Теперь не мучается. А ты боишься смерти?..

Она поднимает на меня серые живые глазки – но они заняты миндалями.

– Глядите, над вами-то… три миндалика целых!

– Ага… А ты, Ляля, боишься смерти?..

– Нет… Чего бояться… – отвечает она, грызя миндалик. – Мамочка говорит – только не мучиться, а то как сон… со… он-сон! А потом все воскреснут! И все будут в бе… лых рубашечках, как ангелочки, и вот так вот ручки… Под рукой-то, под рукой-то!.. раз, два… четыре целых миндалика!

Помер Кулеш, пошел получать белую рубашечку – и так вот ручки. Не мучается теперь.

Последние дни слабей и слабей стучала колотушка по железу. Разбитой походкой подымался Кулеш на горку, на работу. Станет – передохнет. Подбадривала его надежда: подойдут холода, повезут на степь печки, – тогда и хлеб, а может, и сало будет! А пока – стучать надо. За каждую хозяйскую печку получал железа себе на печку, – ну, вот и ешь железо!

Остановится у забора, повздыхает.

Он – широкий, медведь медведем, глаза ушли под овчину-брови. Прежде был рыжий, теперь – сивый. Тяжелые кулаки побиты – свинец-камень. Последние сапоги – разбились, путают по земле. Одежда его… какая теперь одежда! Картуз – блин рыжий, – краска, замазка, глинка. Лицо… – сносилось его лицо: синегубый серый пузырь, воск грязный.

– Что, Кулеш… живешь?

– Помираем… – чуть говорит он, с усилием собирая неслушающиеся губы. – Испить нет ли…

Его подкрепляет вода и сухая грушка. С дрожью затягивается крученкой – последний табак-отрада, золотистый, биюк ламбатский! – отходит помаленьку. Много у него на душе, а поделиться-то теперь и не с кем. Со мной поделится:

– Вот те дела какие… нет и нет работы! А бывало, на лошади за Кулешом приезжали, возьмись только! На Токмакова работал, на Голубева-профессора… на части рвали. Там крышу починять-лемонтировать, тому водопровод ставить, а то… по отхожей канализации, по сортирному я делу хорош… для давления воды у меня глаз привышный, рука леккая, главное дело: хлюгеря самые хвасонистые мог резать… петушков, коников… андела с трубой мог! Мои хлюгера не скрыпят, чу… ють ветер… кру… тются, аж… по всему берегу, до Ялтов. Потому – рука у меня леккая, работа моя тонкая. Спросите про Кулеша по всему берегу, всякой с уважением… В Ливадии, кто работал? Кулеш. Миколай Миколаичу, Великому князю… кто крыл? Самый я, Кулеш… трубы в гармонью! Думбадзя меня вином поил, с ампираторского подвалу! «Не изменяй нам, Кулеш… у тебя рука леккая!» Шинпанского вина подносили! Я на неделе два дня обязательно пьянствую, а мне льгота супротив всех идет, всем я ндравлюсь. Я этого вот… дельфина морского на хлюгер резал, латуни золоченой… царевны могли глядеть… по… биты, царство небесное, ни за что! Вот уж никогда не забуду… пирожка мне печатного с царского стола… с ладонь вот, с ербами! Такой ерб-орел! Боле рубля; ей-богу… яственный орел-ерб! Орелик наш русский, могущий… И где-то теперь летает! Ливадии управляющий… генерал был, солидный из себя… велел подать. «Не изменяй нам, Кулеш… у тебя рука леккая!» А вот… дорезался. У-пор вышел…