Александр Эртель - Карьера Струкова Страница 27

– Это у них в моде теперь.

– А тебе не показалось, что он может быть авантюристом? И из опасных?

Струков засмеялся.

– Немножко сумасшедший, это так, – сказал он и прибавил насмешливо: – Но ведь вы с Петром Евсеичем любите оригинальность… На ловца и зверь бежит.

– Мне ужасно неприятно, – задумчиво произнесла Наташа.

– А сама говоришь – смеется как ребенок?

– Ужасно, ужасно, – тихо повторила она, не обращая внимания на слова мужа, и, легонько вздохнув, сказала: – Ну, прощай, пойду спать.

Алексей Васильевич встрепенулся. На мгновение неудержимая радость наполнила его душу, но вслед за тем что-то ущипнуло его до физической боли, до слез, до потрясающего озноба…

– Послушай, – выговорил он изменившимся голосом, удерживая жену за руку, – может, ты пойдешь ко мне, дорогая?.. Мне так много надо тебе сказать… так много… Ах, как я виноват… какой я скот, если б ты знала…

Наташа в недоумении повернулась к нему. Но вдруг ей пришла в голову мысль о внезапно вспыхнувшей грубой страсти, о том, что это от нее так отвратительно дрожит рука Алексея Васильевича, трясется и хрипит его голос, произносящий мерзкие, недостойные мужчины слова. «А когда я молила тихой, дружеской ласки, ты обдал меня холодом!» – воскликнула она про себя и, с негодованием выдернув руку, сказала: «Что за нежности!» – и скрылась в дверях.

Струков остался один. Несколько минут он молчал, низко понурив голову… Потом горько усмехнулся, прошептал: «Значит – судьба!» – и поплелся в рощу. И вскоре из-за рощи, через степь, от оврага донесся до него тонкий, длительный звук. Он выпрямился сдерживая дыхание, насторожился… «А-у-у-у!» – зазвенело от оврага каким-то тоскующим призывом. И снова восторженная, придающая крылья радость овладела Струковым. Он бросился было бежать, торопливо раздвигая кусты, но через несколько шагов что-то опять кольнуло его в сердце и ноги отяжелели… «Подлец ты, Алексей Васильевич!» – сказал он раздельно и громко. В это время в третий раз зазвенело от оврага; затем все смолкло, только дальше и дальше по направлению к степи шелестел кустарник, раздвигаемый нетерпеливой рукою, да перекликались перепела, да вдали жалобно замирала деревенская песня.

VII

На другой день, приехавши в Апраксино, Наташа хотела тотчас же переговорить с доктором о болезни отца, но это ей не удалось: старик не оставлял их вдвоем. Ходили на постройку, смотрели лошадей и свиной завод, завтракали, стали пить чай… Петр Евсеич был в чрезвычайном оживлении. Очевидно, мысли, слова, даже жесты доктора доставляли ему особое удовольствие; а то, что от этих слов и мыслей в глазах Наташи попеременно мелькали то гнев, то недоумение, приводило его в неистовый восторг. Впрочем, заметно было, что он побаивается доктора, – боится, чтобы тот не подумал, что его показывают, наводил разговор на интересные темы с великой осторожностью и с таким видом, как будто это выходило само собой. Но Наташе казалось, что доктор отлично понимает уловки отца и нисколько не придает им значения. «Или не обидчив, или очень хитер», – подумала она, – и то и другое ей не нравилось.

– Вот я, Наташок, рассказывал им твои подвиги, – вкрадчивым голоском сказал Петр Евсеич, когда подали чай. – Они говорят – Петька Зудотешин кругом прав, а ты кругом виновата.

– Чем же это он прав, а я виновата? – спросила Наташа, окидывая недоброжелательным взглядом доктора, спокойно курившего коротенькую венскую трубочку.

– Он линию свою довел, а вы нет, – сказал доктор.

– Да, но за ним сила, а за мной что такое?

– И за вами следовало бы быть силе.

– Какой?

– Воли, я думаю.

– Они говорят, будто ты не должна была сдаваться, – вмешался Петр Евсеич, вертясь на месте от сладостного нетерпения. – Тебе сказано, не езди в школу, а ты езди; не учи, а ты учи; не читай с волшебным фонарем, а ты читай… Ги, ги, ги!

– Но вы знаете или нет русские законы?

– Знаю.

– Меня уволили из попечительниц.

– Это их дело. А не обращать внимания – это ваше дело.

– Они говорят, в своем бы доме тебе собирать ребятишек! – захлебываясь, воскликнул Петр Евсеич. – И учить-с… и читать-с… и картинки показывать-с!.. А ежели за это острог, – отсидела и опять, и опять за то же самое!.. А ежели в другое место ушлют – и там за то же самое-с… Вот они что говорят… Ги, ги, ги!

Бучнев вынул трубку и, выбивая из нее пепел, сказал:

– Впрочем, я вообще против этого.

– Против народного образования?

– Против народного образования пароксизмами.

– Как это пароксизмами?

– Не инспектор бы захлестнул, – сама жизнь. Нельзя уединить вашу образованную деревню от тысячи необразованных.

– Значит, пускай свирепствует невежество?

– Что такое – невежество? Безграмотность? Апостолы были безграмотны, кроме Павла. А Бисмарк и Тьер – образованные. И тот, кто выдумал электрическую казнь.

– Это софизм!

Бучнев помолчал.

– Но что же делать, по-вашему? – с раздражением спросила Наташа.

– Поступать, как нравится.

– Ну вот кому-нибудь нравится школа, культурная работа, земская, судейская деятельность, и отовсюду гонят.

– А гонят – идите в другое место.

– И ничего, если бы гнали грубой, полицейской силой, – продолжала, все более разгорячаясь, Наташа, – а то само общество, людишки, предрассудки, отсутствие умственных интересов, пошлость непомерная… Вот что колеблет почву под ногами.

– Это всегда и везде так бывает.

– Однако в шестидесятых годах этого не было.

– Все равно.

– Григорий Петрович говорят, тогда только души были заражены, – подхватил Петр Евсеич, – микробами… ги, ги, ги!.. Душонки те же самые, но только заражены. Правильно я толкую вашу мысль, Григорий Петрович?

На губах доктора промелькнуло некоторое подобие улыбки.

– Вполне, – сказал он.

– Не понимаю, – отрезала Наташа. – Я знаю лишь то, что тогда отчетливо различали зло от добра; что ради последнего действовали во всю силу, а не с ужимками; что общественная совесть была возбуждена как никогда впоследствии…

– Зла и добра я не признаю, это – слова, – произнес Бучнев.

Петр Евсеич даже привскочил и завизжал от наслаждения.

– Да, да, вот они из каких-с! – торопливо заговорил он, обращаясь к Наташе и смешно размахивая руками. – Нет добра, нет злого начала-с!.. Сказки!.. Переживание!.. Атавизм!.. Я это всю мою жизнь твердил… Я мужу твоему, Алексею Васильевичу Струкову, это твердил-с… и не впрок-с… Ему все не впрок!

– Хорошо, оставим Алексея Васильевича, – нахмурясь сказала Наташа, – но растолкуйте мне, пожалуйста, что за микробы такие?

– Воля так же заражается, как и физический организм, вот и все. Иначе нельзя объяснить. Авторитет Петра Великого, дела Ивана Грозного, крестовые походы – ничего нельзя объяснить. Дико, нелепо, странно… точно пляска святого Витта. А с этим объяснением очень понятно.

– Отчего же не фантастика охватила людей в шестидесятых годах, а горячий порыв к правде, к справедливости, к устранению общежития?

Григорий Петрович пожал плечами.

– Ну, об этом долго говорить, – сказал он. – Вы ведь спросили, что делать? Я отвечаю – то, что нравится. Вы сказали, нравится вам вот что, но люди плохи. Я отвечаю: людей возможно заразить. Но для того, чтобы заразить, нужно, во-первых: идти напролом, во-вторых, – угадать то самое важное, что стоит на очереди. Вы напролом не шли, это – раз; самое важное не угадали, это – два. И вот почему никого не заразили… и не знаете, что делать. Я полагаю, это оттого, что вам не нравилось ваше дело. И совершенно правы: оно не может нравиться.

– Почему?

– Мелко.

– Н-ну, не знаю. Что же крупно, по-вашему?

– Вы увлеклись строительством на песке. Надо не строить, – надо до материка расчистить сначала место.

– И потом?

– Потом – не знаю. Не дождемся. Без нас выстроят что нужно.

– Хорошо, допустим, – хотя я совсем, совсем не согласна. Но как же расчищать? Что вы разумеете под этим? Опять фантастические авантюры?

– Я разумею под этим – жить, как мне хочется, говорить и делать прямо, без обиняков и компромиссов.

– Моя мысль, моя всегдашняя мысль, – вполголоса пробормотал Петр Евсеич. «И моя», – подумала Наташа, но тем не менее иронически спросила:

– И это значит угадать самое важное?

В глазах Бучнева засветилось острое выражение.

– Да, – ответил он металлически зазвучавшим голосом, – да, самое важное теперь не юстиция, не земство, не школа, не переселенческий вопрос, а то, что все изолгались, все трясутся от выдуманных страхов. Надо не лгать и не бояться. Надо этим заражать людей.

– Ах, создатель мой, – это же отрицательные добродетели!

– Вот как? А вы проверьте, есть ли они у вас?

Наташа покраснела от негодования, – и от того, что в грубых словах Бучнева ей почудилось справедливое и тонкое наблюдение.

– Это личности, – сказала она.

Он опять изобразил некоторое подобие улыбки, – глаза его приняли обыкновенное выражение, – и методически стал набивать трубочку.