Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 3

Второго я всегда боялся.

Я стоял, опустив голову. Щёки мои пылали. А они смеялись, а они хохотали.

Выручил меня звонок. Все бросились по местам. Зашла учительница. Высокая, стройная, красивая. Не учительница – королева.

Она посадила меня на свободное место рядом с остроносой девочкой в очках. И начала урок.

«Ничего! Ничего страшного не случилось, – успокаивал я себя. – Подумаешь, одна неудачная реплика!.. Я ещё себя покажу, вот увидите!»

Но показать себя я так и не смог. Ещё до конца занятий я понял: балагуры, острословы им в классе не нужны. У них были свои. И не один, а целых два. Главный – лидер класса Игорь Дмитруха, тот темноволосый в джинсовой куртке, и подпевала его – шепелявый, мордастенький, румяный, как яблоко, Валера Галушкинский. Они выступали в паре, как Тарапунька и Штепсель[1].

Иногда к ним присоединялись ещё и те двое маленьких с первой парты – Лесик Спасокукоцкий и Стасик Кукуевицкий.

Пятый им был ни к чему. Как пятое колесо в телеге.

«На пасеке не размахивай руками», – говорил всегда дед Грицько. И если бы я не выскочил сразу со своими шутками, возможно, они и приняли бы меня с первого дня в свою компанию. Если бы я повёл себя скромно, тихо, то потом можно было бы и посоревноваться в остроумии с ними, даже с самим Игорем Дмитрухой, и понемногу завоевать их симпатию и благосклонность.

А так…

Так я стал посмешищем.

– Ну, как дела с мухами?

– Ой, постойте-постойте, кажется, у него в голове что-то жужжит.

– Привет, Муха!

– Гав-гав!

– Дж-ж-ж!

Даже несчастный Лёня Монькин, над которым до меня, как я потом узнал, все в классе насмехались, обрадовавшись, что есть ему, наконец, замена, жужжал мне вслед мухой.

А я, первый шутник и острослов в своей школе, чьего язвительного слова боялись даже старшеклассники, я, внук известного на всё село деда Грицька, здесь превратился вдруг в какую-то тряпку, о которую вытирали ноги все, кому не лень.

Я осознавал, что сам виноват – не надо было мне вот так ляпать про пса и муху – и от этого становилось ещё тяжелее.

Дома моего плохого настроения никто не замечал. Папа был так загружен работой, что часто был занят и в субботу, и в воскресенье. Его очень хвалили, а Иван Михайлович сказал, что папа со временем может быть даже удостоен почётного звания «феллоу». Пока что у нас в Украине есть только один представитель этого всемирного общества высококлассных мастеров. Его даже по телевизору показывали.

Мама пошла работать на обувную фабрику возле лавры и училась на каких-то курсах. Тоже дома бывала мало. Дед Грицько пожил у нас недолго и поехал обратно, в село – копать картошку.

Приехала как-то баба Галя за мной присматривать, но тоже долго не выдержала. Она просыпалась по привычке слишком рано, часа в три ночи, одевалась и молча сидела посреди кухни на табуретке, сложив руки на коленях. Как-то, проснувшись ночью, я выскочил по нужде и чуть не умер от страха, увидев в кухне на фоне окна молчаливую неподвижную фигуру.

– Чего ты кричишь? – тихо спросила баба Галя.

– А что же вы?.. Я думал, что это вор. Вот уже!

– Эх! – грустно вздохнула баба Галя. – И как там моя Лыска? И курочки… И кабанчик… Дед разве присмотрит как следует. Эх!

И через несколько дней уехала она к своей Лыске.

Да и зачем за мной присматривать?! Что я – ребёнок?

Ни баба Галя, ни дед Грицько, ни родители всё равно не поняли бы моих переживаний.

– Ты же смотри, сынок, осторожно, – наставляла утром мама. – Смотри внимательно по сторонам, когда улицу переходишь. Эти троллейбусы, машины здесь так носятся! Не дай бог, угодишь под какую-нибудь… И когда обед будешь разогревать, с газом смотри не шути. И не скучай, дорогой! Когда сделаешь уроки, смотри телевизор, читай, слушай музыку.

– В кино сходи, – совал мне деньги папа. – Мороженого съешь или ещё чего-нибудь.

– И ключи смотри не потеряй, – уже с порога кричала мама. – И квартиру запирай хорошенько! Ещё хлеба купи и молока…

Дверь хлопала, и я оставался один-одинёшенек до самого вечера.

Родители уходили утром на полчаса раньше меня.

Школа моя (как она мне надоела!) была совсем близко. Две остановки троллейбусом.

Я завтракал в одиночестве, закрывал квартиру и сбегал вниз по узкой лестнице. После того как я два раза застрял в лифте, я не любил им пользоваться, особенно когда спускался вниз. У нас было два лифта – пассажирский и большой, грузовой. Я умудрился застрять в обоих.

После школы, наскоро сделав уроки и, опять-таки в одиночестве, пообедав, я закрывал квартиру и отправлялся путешествовать по Киеву.

Как мне было плохо! Если б кто-то знал, как мне было плохо! И зачем мы переехали в этот Киев?! Зачем?! Я согласился бы пешком вернуться в село. Даже тайком несколько раз плакал. И я убежал бы назад в село. Только мне жаль было папу с мамой.

Чтобы как-то унять боль и тоску, я отправлялся в путешествие по городу.

Я и раньше, дома, в селе, любил путешествовать. Мы часто с ребятами полями, лесами добирались до соседних сёл, плавали на лодках до плотины, а однажды даже блуждали в лесу всю ночь, заставив родителей сильно поволноваться.

Мне не давал покоя дух странствий, живший в наших предках, кочевавших по бескрайним просторам ещё мало-засёленной нашей земли, дух, который не даёт человеку спокойно усидеть на месте, а побуждает куда-то идти, идти, идти – без определенной цели, просто чтоб увидеть новые горизонты, чтоб измерить шагами новые дороги, чтобы встретить новых людей…

Сейчас этот дух странствий просто выручал, спасал меня.

Я шёл по бульвару Леси Украинки, мимо памятника Лесе, спускался вниз к Бессарабке, выходил на Крещатик, дальше направлялся к главной площади города, на которой происходят парады, демонстрации и разные праздничные мероприятия, поднимался к Софии или шёл дальше к Владимирской горке. Иногда, минуя памятник Богдану Хмельницкому на площади возле Софийского собора, я подходил к Золотым воротам, спускался к оперному театру, дальше шёл к университету и памятнику Шевченко. А от Владимирской горки я обычно направлялся к Андреевской церкви и потом всё время вниз-вниз, мимо знаменитого замка Ричарда Львиное Сердце, мимо дома писателя Булгакова – на Подол, на Красную площадь[2], к памятнику Григорию Сковороде.

Или, выйдя из дома, я поворачивал направо и шёл по бульвару Дружбы Народов к Днепру, к парку Примакова[3], а потом всё время по набережной до станции метро. Садился в метро и возвращался домой.

Или с бульвара Леси Украинки не спускался на Бессарабку, а поворачивал на Московскую, потом на Цитадельную, шёл мимо маминой фабрики в лавру, дальше мимо Обелиска Славы, Дворца пионеров, Арсенала, Дома офицеров, потом по паркам к Верховному Совету, к дому Раевского, где собирались декабристы и бывал Пушкин. А оттуда, мимо величественного здания банка – на улицу Орджоникидзе[4], к дому с химерами, подобного которому нигде в мире больше нет…

Да разве могу я рассказать вам о всех своих киевских дорогах! Это я сейчас знаю названия улиц и перечисляю их, чтобы вы не запутались и могли себе всё представить.

А тогда я шёл наугад, не зная ни улиц, ни площадей, ни где что находится.

Я не боялся заблудиться.

Как говорят, язык до Киева доведёт. А в Киеве уже не потеряешься.

Просто я шёл себе и шёл, шёл и смотрел, смотрел, смотрел… И с каждым днём я влюблялся в Киев всё больше и больше.

Только бродя по городу, я забывал о том, что сегодня опять в школе кто-то жужжал мне мухой, лаял и хохотал вслед; что опять я просидел пять уроков рядом с молчаливой остроносой Тусей Мороз, которая мне ещё ни слова не сказала и, кажется, переживает и стыдится сидеть со мной; что опять я все перемены один простоял у стены, с завистью глядя, как весело гоняют по коридору мальчишки во главе с шумным Игорем Дмитрухой… И я, презирая себя, в бессильной ненависти желал им всем упасть и разбить носы.

Я забывал все неприятности и был благодарен Киеву за это.

Но где бы я ни блуждал, все мои странствия заканчивались в одном месте – на площади Победы. Где бы я ни ходил, ноги как будто сами несли меня сюда, на площадь Победы. К цирку.

Цирк!

Когда я учился во втором классе, у нас была экскурсия в Киев, и нас привезли сюда, на площадь Победы, в цирк. До этого я видел только отдельные цирковые номера по телевизору. Но живого цирка никогда не видел. Тогда – впервые. И цирк произвёл на меня такое впечатление, что я буквально очумел. Я так хохотал, так кричал и постоянно вскакивал, что на меня оглядывались зрители.

И дрессированные медведи, и лошади, и жонглёры, и акробаты, и воздушные гимнасты, и фокусник-иллюзионист – всё восхищало меня. Но больше всего меня поразил клоун – Олег Попов[5].

Я влюбился в него до умопомрачения.

Он был для меня самый, самый и ещё раз самый: самый талантливый, самый симпатичный, самый весёлый.

Дома, в селе, я взял новую папину кепку, раскрасил её квадратами белой масляной краской, чтобы вышла знаменитая «шахматка»[6] Олега Попова, нацепил её, потом поймал на соседнем огороде белого петуха (у нас были только пёстрые) и в тот же день на выгоне устроил для ребят цирковое представление. И хотя соседский петух не хотел ложиться на землю и засыпать, как у Олега Попова, клюнул меня и убежал, а кепка прилипла к волосам, ребята были очень довольны – аплодисменты раздавались на весь выгон. Гораздо меньше радовались соседи: аплодисментов не было (петух так и не нашёлся). А уж больше всех был недоволен папа – кепку пришлось выбросить. Папа надавал мне таких аплодисментов ниже спины, что представления на некоторое время пришлось отменить – по техническим причинам.