Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 32

А потом весь остаток ночи я чувствую, как через щель под дверью тянет дымом от его сигарет.

…Только минут за сорок до будильника я отключаюсь. И когда вдруг открываю глаза, вижу Ираклия, который стоит у меня в ногах. Мы смотрим друг на друга молча, совсем как тогда, в кафе, тринадцать лет назад, когда над нашими головами пролетел самолет и потом через несколько секунд раздался взрыв. «Добро пожаловать в отель „Калифорния“. Такое милое местечко…» А вдруг нас тогда убило? «Это может быть рай, или это может быть ад…» Очень точно в своей неопределенности. А вдруг нет ни меня, ни Ираклия, ни Ванечки… А вся жизнь, что случилась после, – всего лишь игра гаснущего сознания, одно предсмертное виденье на двоих?

Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, и тут просыпается Ванечка. Словно отзвук того взрыва разбудил его.

– Уезжаешь, да? Уже пора? – Он стоит на пороге своей комнаты, маленький, заспанный и несчастный.

Пока я готовлю завтрак, он жмется к Ираклию. А тот обнимает его, целует в голову и повторяет как заведенный: «Мой мальчик, ты мой мальчик, мой мальчик…» И еще говорит самые нежные слова на языке, которого Ванечка не понимает. Но я вижу, как от одного звучания этой речи он успокаивается и маленькие горестные складочки разглаживаются на его детском лице.

Ираклий смотрит на меня поверх Ванечкиной головы, и мне кажется, что в этом взгляде сейчас нет ничего, кроме ненависти.

– Пойдем со мной до школы, хорошо? Я сейчас, я быстро. – Ванечка мечется по комнате, собирая портфель. Не может найти тетрадку, и я вижу, что губы у него начинают дрожать.

За пятнадцать минут до обычного выхода он уже готов, сидит на стуле в прихожей и непослушными пальцами шнурует ботинки.

– А как же завтрак?

Но меня никто как будто и не слышит.

– Еще камеру свою не забудь! Сфотографируешь меня с Колькой и Лехой.

Прежде чем поднять лицо от ботинок, Ванечка быстро проводит ладонью по глазам.

Я вдруг думаю, как странно: ни разу Ванечка не попросил Ираклия остаться, не попросил бросить все, приехать и жить с нами, и мне он никаких вопросов уже давным-давно об отце не задает. Последний раз – года два назад – спросил Ираклия по телефону, когда же эта военная работа кончится. И всё. Но ведь что-то он про это думает?..

Губы у меня начинают дрожать так же, как у Ванечки. Я быстро убираю со стола нетронутый завтрак. И через минуту слышу, как хлопает дверь в прихожей.

Они пересекают двор. Ванечка держит Ираклия за руку, хотя меня этими «детскими нежностями» давно не балует. Они уходят, ни разу не оглянувшись на окно, в котором я стою. Стою и думаю: «Так мне и надо!»

Вещи Ираклия в гостинице. И времени у него осталось ровно столько, чтобы забрать их и ехать в аэропорт.

Я живу в родном городе уже так долго, что постепенно он становится таким, каким мне хочется его видеть. А видеть мне его хочется, как показывает время, похожим на тот, другой город. Хотя бы какой-то своей частью. И часть эта – Невский проспект летом.

Когда в конце жаркого дня проходит дождь, запах влажного разогретого асфальта, запах пыли и бензина создают здесь то же восхитительное, кружащее голову сочетание, что и на моем Проспекте.

Для пущего правдоподобия можно закрыть глаза. И вообразить платаны. И даже расслышать в шуме проезжающих машин шум их листвы. Конечно, это каша из топора. Но мне не до разносолов.

Сегодня, оказавшись после работы на Невском, щедро сбрызнутом июньским дождем, я точно так и поступила. Закрыла глаза. А когда открыла, увидела идущую мне навстречу Наташку. Факт встречи на Невском друзей приятен уже тем хотя бы, что тоже подчеркивает столь искомое мной сходство двух проспектов.

Наташка прошла в двух шагах, но так меня и не заметила. Она что-то бормотала себе под нос, качала головой и даже слегка жестикулировала на ходу. И я с тоской подумала, что со стороны выгляжу точно так же, когда общаюсь со своими виртуальными оппонентами. Интересно, с кем это Наташка так хлопочет лицом?

Наташкино шествие тараном надо было как-то прервать: во-первых, зачем бесплатно развлекать публику, а во-вторых, раз уж мы таким счастливым образом оказались в одно и то же время в одной и той же точке, то почему бы не пообщаться. Даром что вчера проговорили по телефону до часу ночи.

Я забежала немного вперед и оказалась на пути Наташкиного следования. Теперь взгляд ее уперся прямо в меня. Наташка остановилась и несколько секунд мутно смотрела, точно не узнавая. А затем с воплем: «Люблю глаза твои, мой друг!» – бросилась мне на грудь.

Вообще-то, Наташка человек сдержанный и рассудительный, как показал весь предыдущий опыт нашего общения. Но, видимо, программа дала сбой. Может быть, от жары. Но скорее всего – от жизненных обстоятельств. Потому что Наташка громко и внятно, привлекая общее внимание, опять заявила: «Люблю глаза твои, мой друг!»

Проходившие мимо девицы двусмысленно хихикнули. Но это не остановило Наташку. Она упрямо гнула свое:

– Нет, ты представляешь! Люблю глаза…

Я и без дублей уже поняла, кто был Наташкиным незримым собеседником. Не дожидаясь, пока вокруг нас начнет собираться толпа, я схватила Наташку за руку и потащила в сторону Аничкова моста. Возле перехода через Фонтанку к Наташке вернулась способность внятно излагать мысли.

А дело было вот в чем. Наташкин главный редактор, следуя давно усвоенной и всегда безнаказанной практике, вынес в заглавие сборника стихотворений замечательного поэта Тютчева, который готовила как раз Наташка, стихотворную строчку из все же второстепенного, в масштабе Тютчева, стихотворения. Самому поэту, наверное, и в голову никогда не пришло бы так озаглавить свою книгу. Строчка эта была именно «Люблю глаза твои, мой друг». Так главному редактору показалось правильным «с точки зрения продаж». В том смысле, что если «про любовь» или, на худой конец, с намеком на любовь, то народ скорее купит, чем какую-нибудь философскую лирику, какой бы гениальной она ни была. Русский вопрос: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» – перед Наташкиным главным редактором не стоял. Такие всегда числят себя среди тех, кто имеет право.

– Нет, представляешь, а на обложке перезрелая истомившаяся девица в гамаке! Ну, ладно бы Майков, ну, Фет, в конце концов, шепот, там, робкое дыханье… Но Тютчев! Помимо его воли! Если б срок авторского права действовал, разве кто посмел бы! А так – пожалуйста! Зарабатывайте на покойниках в любой доступной форме! Наживайтесь! Сколачивайте капитал! Потакайте вкусам публики!

Пока Наташка щедро расходует восклицательные знаки, я соображаю, куда бы лучше свернуть. Где бы тут, на Невском, найти в конце дня недорогое и тихое злачное местечко. Хотя ясно: никаким десертом вот так запросто мне подругу в чувство не привести. Тем более что любитель десертов из нас двоих только я.

Еще семь лет назад Наташкин главный редактор был довольно стройным и романтичным молодым мужчиной. И все поначалу радовались, когда он пришел главредом. Все же свой брат, филолог. Что называется, с корнями: университет, литературные объединения… Он и на посту главного продолжал стихи пописывать. Правда, теперь только по случаю. И даже читал их во время издательских междусобойчиков, чем заставлял смущенно розоветь всю разновозрастную бухгалтерию вкупе с производственным отделом.

Как-то подозрительно быстро для филолога Наташкин главред освоил механизм извлечения денег из литературы. И главное – вошел во вкус этого дела. Так или иначе, но он заставил ее работать на себя.

История же с тютчевской книжкой, далеко не единичная между прочим, почему-то именно в этот жаркий июньский день переполнила чашу Наташкиного терпенья.

…Мы уже подошли к Малой Садовой, и Наташка вроде бы слегка успокоилась. Но вдруг лицо ее снова поехало. Показывая рукой через дорогу, она возопила, норовя собрать толпу на несанкционированный митинг:

– А этот-то кому помешал?!

Я близоруко щурюсь: Екатерина вроде на месте. Если, конечно, предположить, что Наташка высказалась о ней в мужском роде, то есть как о памятнике. Сподвижники-соратники ее тоже никуда не делись. Вон они – жмутся к монаршему подолу. Все как полагается.

Но показывала Наташка вовсе не на императрицу, а на здание бывшей Публичной, имени Салтыкова-Щедрина, а ныне Российской национальной библиотеки.

Не дожидаясь объяснений, я потащила Наташку в одно из кафешек на Малой Садовой. Там, выпив залпом двойной мартини, Наташка поинтересовалась, когда я последний раз была в старом здании Публички. Я, заедая пережитый нервный стресс клубничным десертом, ответила, что недавно.

– Ну, и? – задала наводящий вопрос Наташка.

– Что «ну, и»? Книги там. Ничего нового… кажется, – на всякий случай насторожилась я.

– Так уж и ничего нового?

– Предбанник отремонтировали. Теперь там новодел.

– А за предбанником что?

Я, чуя недоброе, стала вспоминать, что было раньше при входе в Публичку и что стало. И вспомнила: