Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 34

В общем, пишу в свободное от основной работы время.

С Люсиндой, которую отымел весь мужской, и один раз женский персонал больницы, Лучников развелся. Медсестра-интриганка, будучи не в силах наблюдать развивающийся прямо на ее глазах счастливый роман, увольняется. Но всепобеждающая сила любви действует на нее очищающе, и под занавес она кается в содеянных гнусностях.

Оставшуюся без Лучникова Люсинду я пожалела и не стала гробить, как собиралась вначале, а оставила ее выбирать между атлетического сложения гигантом секса на двадцать лет ее моложе и богатым профессором на двадцать лет ее старше. Это было все равно как поставить на одинаковом расстоянии от голодной собаки две одинаковые миски, полные лучшего собачьего корма. Оказавшись перед таким выбором, собака не будет знать, куда идти, и наверняка сдохнет от голода. Значит, Люсинду я все-таки угробила, и даже весьма изощренным способом.

Закончила я все хеппи-эндом – созданием новой полноценной семьи. Так что все «общечеловеческие ценности» восторжествовали в полный рост, как было заказано.

…Развлекаться подобным образом оказалось, в общем, не слишком противно. Тем более что уже через две недели гонорар был переведен на мою сберкнижку. А по емеле пришло сообщение, что со мной рады сотрудничать в любое устраивающее меня время и на любую тему. Например, на тему «эротическая мелодрама». Интересно, с чего они решили, что именно в этом жанре я смогу создать нечто пристойное. В смысле непристойное, но с соблюдением «вечных ценностей»? И еще я подумала, что вот будет смешно, если к моему псевдониму пристроится еще ряд товарищей. Ведь договора я так и не видела.

– Ну, и как оно, быть «продажной женщиной»? – интересуется Наташка.

– А ничего себе. Бодрит.

– Что, вот так отослала и забыла?

– Не то чтобы забыла, просто с самого начала установку себе дала: я суррогатная мать. Точка. И потом: работала я в комфортных домашних условиях. А не как некоторые, которых издательство на месяц-два выдергивает из нормальной жизни, заселяет в съемную квартиру с еще двумя-тремя такими же «литературно одаренными личностями», и вот они там сидят, ваяют по синопсису. Один – постельные сцены, другой – криминальную линию или детективную, третий – характеры героев… Их там кормят за счет издательства, все такое. Ну, чем не интеллектуальное рабство? К тому же я знаю, что мой текст появится под моим псевдонимом, а не под фамилией одной из этих теток, якобы кропающих по роману в два месяца. Вот это, пожалуй, было бы мне неприятно.

– А мне их жалко… – лицемерно вздыхает Наташка. – Бодрится такая в телевизоре, а я смотрю и представляю себе дойную корову. Из тех, что раньше на ВДНХ демонстрировали, помнишь? Стоит она в чистом стойле, сытая, довольная, без комплексов, что она – корова, волоокая такая, а рядом, на низкой скамеечке, – пристроился издатель, толстый, розовый… Сидит и дергает ее за толстое розовое вымя. В смысле за имя. А молока у нее своего уже давно нет: в ведро заранее налили от других, тех, которые негры литературные…

– А может, эта корова терзается. Может, она только вид делает, что ей приятно. Может, ей лучше, чтоб ее хоть для вида за пустые сиськи дергали, чем до срока на утиль отправили…

– Ты случайно не член общества защиты животных? Кстати, твой Томилин стоит по отношению к своему издателю в той же интересной позе, что и эти тетки. Чего притихла?

– Не цепляйся к Томилину. Во-первых, он все же «родственник». Во-вторых, он молодец: собственными руками расчистил себе жизненное пространство и теперь, между прочим, кропает что-то свое, личное, глубоко выстраданное. Даже похудел. Говорит, большая русская литература наконец-то позвала его.

– Так, может, это была слуховая галлюцинация? Ну, все, все, молчу, и не дыши так в трубку. Будешь продолжать?

– Не знаю. А благодаря москвичам я долг по квартплате за полгода погасила, компьютер апгрейдила и ботинки зимние Ваньке купила. Знаешь, а это дело затягивает. Главное – потом вовремя найти в себе силы остановиться.

И я рассказываю Наташке про ловлю мартышек в Африке.

– Ну… Ты еще и нагрешить-то как следует не успела, а уже каешься.

– Не то чтобы каюсь, нет… Но оправдание всему этому делу нашла. Так, на всякий случай. Знаешь, еду вчера в метро: час пик, конец рабочего дня, духотища, от мужиков перегаром и потом несет, ребенок лет пяти орет на всю катушку… А напротив меня сидит тетка и книжку читает, дешевенькое такое издание в мягкой яркой обложке, и никакого безобразия вокруг себя не видит, не слышит и даже не обоняет. Сидит, и такая улыбка у нее по лицу блуждает, точно кто-то ей на ушко что-то приятное нашептывает. Очнулась, только когда ее остановку объявили.

– Ну, если ты такая человеколюбивая, что же ты страстей со своей Айдан напустила?

– И ничего. Страдания очищают. Кто ж знал, что на Айдан такая реакция будет. Я и сама не ожидала…

…Что «не ожидала» – правда. Но очень-очень надеялась. И надежда меня не обманула. На стоящую раскрутку книги начальство поскупилось. Все обошлось «малой нуждой»: листовочкой формата А4 да дежурной рассылкой по всяким книжным обозрениям и СМИ. Но мало ли им книг присылают, а отзывы, тем более положительные, бывают далеко не на всякую. Конечно, журналисты на живца клюнули, на конъюнктуру. Ну, и пусть. Главное – сработало.

Сначала все было тихо. Потом начали появляться круги на воде: отзывы в прессе, в интернет-изданиях. Кто-то договорился до того, что книгу Айдан надо ввести в школьную программу как лекарство от ксенофобии. Потом в редакцию начали звонить корреспонденты разных газет, просили связать их с Аечкой на предмет интервью. Потом с радио «Свобода» звонили, и прочих бывших «голосов». А в одном издании ученая дама, преподаватель гуманитарного вуза, высказалась в том смысле, что книга «Соло для „чурки нерусской“» – литературная мистификация и никакой Айдан не существует. Нет, эти литературоведы – «прелесть что такое», как говаривала еще Наташа Ростова.

Потом круги стали шириться и шириться. И наблюдать за этим процессом уже само по себе было удовольствием. На моих глазах начал работать механизм успеха. И сознание того, что запущен этот механизм был отчасти и моими руками, – грело душу.

В один прекрасный день Айдан позвонили с Центрального телевидения. Пригласили в ток-шоу. И вот теперь мы сидим на диване под Савалановым ковром и думаем, в чем ей поехать в Москву и что сказать. И главное – как. Потому что говорить она от волненья точно не сможет, даже нараспев. Это уже на радио было проверено. А как зрители в студии и у телевизоров воспримут ее внезапное пение, предугадать трудно. Вдруг смеяться начнут от неожиданности?

Где маленькое дикое бессловесное существо, спустившееся с гор, а где – ток-шоу на Первом канале… О, бессмертный сюжет о Золушке, нет тебя слаще и милее для женского сердца!

Леночка строчит что-то шелковое и нарядное на старой зингеровской машинке. Степанида, сдвинув очки на лоб, раскладывает пасьянс и довольно улыбается запавшим беззубым ртом. Слезка с визгом носится вокруг замысловатого тренажера в углу комнаты, на котором Сережа уже час исступленно занимается в полулежачем положении. Айдан держит у груди свою книжку и тихонько покачивает. Как ребенка.

Теперь эта книжка – носитель ее голоса. Не электронный, а вполне материальный. Вот он, ее голос, весь тут, вся ее «Каста Дива», все двести пятьдесят три страницы ее радости и ее горя.

– А недавно письмо пришло электронное, из Германии, да-а… – Ая всплескивает руками, точно собирается взлететь. – Они передачу обо мне слышали, и в газете немецкой обо мне писали… Теперь Сереженьку лечиться приглашают. Хо-о-ро-о-шо-о-о! Говорят, все расходы берем на себя…

И правда хорошо. О таких косвенных последствиях книги можно было только мечтать.

Потом Айдан примеряет платье для ток-шоу, потом мы пьем чай с шакяр-чуреками. И я спрашиваю Айдан, знает ли она что-нибудь о своей родне. Айдан беспокойно косит взглядом на Сережу, подхватывается и достает из шкафа тонкую пачку писем.

– От Айгюль, да-а-а… Мы уехали, а через три года Айгюль моя младшая сестра нашла, адрес узнала, наверно, от… – Айдан не договаривает, от кого могла узнать ее адрес сестра. – Да-а-а… У нас там, в горах, война была… Братья погибли, оба… – Айдан снова беспокойно косит глазами на Сережу. – Родители с сестрами ушли в Гянджу, дали им какое-то жилье, совсем плохое. А дом прадеда Савалана, оказывается, до сих пор стоит. Отец не смог в городе жить, скоро умер. Сестра поехала меня искать… Так Айгюль писала… Но уже два года не отвечает на мои письма… Старенькая совсем… – Айдан умолкает, а потом добавляет с надеждой: – А может, дочь ее к себе забрала…

Она вздыхает и смотрит в окно. Грустная песня у нее получилась. А грустные песни – они самые красивые. Я тоже перевожу взгляд на окно, за которым серебрятся снежной крошкой ранние февральские сумерки. Пора ехать, интервалы между автобусами тут больше часа.