Иван Шмелев - Солнце мертвых Страница 40

Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, – из-под Кастели. Дрогаль когда-то, теперь на корове держится. Такой хохол оборотистый, что пробы поставить негде. Наменял у Юрчихи и где придется на молоко всякого добра, выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место. Ходит рванью и громче других кричит – погибаем, мов тараканы на морози!

– Вот оны… як обкрутылы народ православный… ге! У хати с коровой сплю, топор под голова да дрючок хороший… заместо жинки… ге! А шшо, я вас вспрошу… слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як же… Хведор вот заходив, сосид ихний… Лягун. Прямо… ужахается! Нашли кого! Оружье они ховали… народ убивать хрещеный! Ге! Во – подвели-то! Ужахается Хведор, прямо… плаче. Значит, так… С неделю тому, приехали на конях… обыск! Будто разбоем живуть, с ружьями на шошу выходят, в масках. Тысь, все пертрусили у них… не нашли. Зараз в каменья полезли! «Хавос» у нас называется… там, может, какие тыщи годов прошло, гора завалилась. Тут-то тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны… Мов известно им було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы… с версту «Хавос»! Всех и забрали.

Словно сказку рассказывает Максим, и весело! Это Борис-то, освободившийся наконец от них! Одного только ждавший – залезть в «Хаос» и писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть…

– Да як же ж, Боже мий… усех знаю! Вин, прямо… мов с иконы сишел! тихой вот… мов телушка. Хведор, прямо… ужахается, лица на нем нэма. Прийшов до меня ранэнько, кашель його замучил, чихотка злая. Говорит, поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а этих в Ялты погнали, сынов. Кто им тут путки ставит… «Хочь они мне телку отравить стращали… – Хведор-то мни… – а я им вреду не хочу». Рыбаки за Бориса вступались… А энти свое ладють: разберем и на Север вышлем! у Харькив! Ге! Они вышлють… ге!

Он стоит и высматривает мое «хозяйство».

– А курей-то шшо ж не видать?

– Ушли.

– На молочко, может, поменяем?..

– Ушли! Последнюю отдал в добрые руки…

– Ну, индюшечку уж?..

– Ушла.

Он все высматривает. Видит – только деревья, камни…

– Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы…

На Север вышлют! От скольких смертей ушел, а тут… Не может этого быть.

Черная ночь… которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры. Или весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне…

Ветер гремит воротами?.. Не ветер… – они, ночные! Где же топор?.. Куда я его засунул?.. Выменял?! Что же теперь… пойти?.. Все стучат. Сами войдут…

Стучат не сильно. Не они это. Кто-то робкий… Анюта? Мамина дочка! Анюта не постучит теперь – ушла Анюта. Кому же еще стучать?..

Пришел высокий, худой старик. Глаза у него орлиные, нос горбатый. Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.

– Уж к вам позвольте, по дороге вспомнил. В городе задержался до темени, а идти-то еще двенадцать верст…

Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.

– Я… отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало…

Он ничего, спокоен и деловит, только словно что вспоминает и мнет мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.

– У самих мало… а я, признаться, с утра только водички выпил… ходил в город нащот вина… три ведра у меня вина…

Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то. Я не могу его спрашивать.

– Сейчас иду в городе… сказал мне кто-то… Кашина сына расстреляли в Ялте… виноделова. И отец помер от разрыва сердца… Мальчик был, студент… славный мальчик. На войне был с немцами, а то все здесь жил тихо… рабочие любили… Хорошо. В приказе напечатано… на стенке. Стал читать… Обоих моих.

– Что?!

– Обоих сынов… – сделал он так, рукой…

– Как раз сегодня… две недели. За разбой. Бориса… за разбой!..

Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.

– Мать одна осталась, под Кастелью… ночью приду. К вам и зашел. Как ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный. Я вот все… Как раз две недели сегодня… уже две недели!.. Бориса… за разбой!.. я ей не могу говорить.

Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел на звезды… Придешь – старик сидит с мешком. А ночь идет. Я сижу у печки. Старик дремлет на кулаках. Говорить не о чем, мы знаем все. Вот уж и заря, щели засинели в ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он все кричит о Боге, все зовет к молитве… благодарит за новый день.

– Ну, пойду…

Цветет миндаль. Голые деревья – в розовато-белой дымке. В тени, под туей, распустились подснежники – из белого фарфора будто. На луговинках золотые крокусы глядятся, высыпали дружно. Потеплее где, в кустах, – фиалки начинают пахнуть… Весна? Да, идет весна.

Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, – как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернется – споет и морю, и виноградникам, и далям… Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам – на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное… Здесь у нас пустынно – никто его не потревожит.

Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой… Встречают свою весну. Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи.

Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет… Мы его будем слушать – в последний раз.

Примечания

1

Название французского магазина.

2

Что угодно, мадам? (франц.)