Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 43

И в этой победе – секрет оптимизма, секрет вездесущности юмора народного, вечного смеха и радости…

Загорается свет. И зал взрывается аплодисментами.

– Хорошо! Спасибо тебе, Стёпа! – шепчет мне Чак.

И я поднимаюсь в своей ложе и кланяюсь. И только теперь вдруг вспоминаю, что это всё значит. Я вспоминаю, что я работаю инженером на заводе «Арсенал» и в то же время увлекаюсь цирком (хотя клоуна из меня не получилось). И вот я написал либретто циркового представления. Следовательно, я – автор. Это моё первое произведение.

Но вот дверь в коридор открывается, и в ложу врываются какие-то люди. Обнимают меня, целуют, вручают цветы.

– Ну молодец! НуСтепанян! Вот чёрт!

Я приглядываюсь и вдруг узнаю – да это же мои одноклассники: Игорь Дмитруха, Валера Галушкинский, Макаронина, Тося Рябошапка, Таня Верба, Туся Мороз… Но как они до неузнаваемости повзрослели! У Игоря Дмитрухи – усы. Лёня Монькин – с бородой. А Валера Галушкинский – лысый. Только Спасокукоцкий с Кукуевицким мало изменились, такие же невысокие, крепенькие, аккуратненькие. А девочки – просто красавицы. С такими причёсками, в таких платьях – можно упасть.

И даже ни о чём не спрашивая их, я уже знаю, что Игорь Дмитруха работает экономистом на заводе, которым руководит Лёня Монькин. А Валера Галушкинский – инженер. А Спасокукоцкий с Кукуевицким – оба врачи, только Спасокукоцкий – стоматолог, а Кукуевицкий – физиотерапевт, к тому же мастер спорта. Таня Верба – певица, солистка Киевского театра оперетты (единственная, кстати, стала тем, кем мечтала быть в шестом классе). Тося Рябошапка – директор ресторана, Макаронина – учительница (кто бы мог подумать!), а Туся Мороз… Я смотрю на Туею Мороз и вдруг не могу вспомнить, кем же она работает. Я только вижу её смеющиеся глаза из-под очков, и сердце моё трепещет: в этих тёмных, глубоких, как бездна, глазах светится что-то далёкое и близкое, как будто огонёк родной хаты на горизонте в ночи…

– Ну Степанян! Молоток! – треплет меня по плечу Игорь Дмитруха. – Поздравляю!

– Поздравляем! Поздравляем! – подхватывают все.

Я оборачиваюсь и смотрю на Чака. Он улыбается и одобрительно кивает мне.

– Друзья мои! – говорю я. – Если представление вам понравилось, то в этом не столько моя заслуга, сколько этого человека. Я хочу познакомить вас. Это один из самых интересных…

И вдруг Чак перебивает:

«Стёпа! Милый! Что ты делаешь? Они же не видят меня. Я же невидимый для них. Меня ведь уже давно нет на свете».

Я оглянулся. Все как-то странно смотрели на меня.

– Ох, эти мне писатели! – воскликнул Лёня Монькин. – Всегда жди от них какой-то неожиданности, розыгрыша какого-то.

– А ну тебя! – махнула рукой Макаронина.

– Вот выдумщик! – подхватила Тося Рябошапка.

– А он и в школе таким был! Не помните, что ли? – сказал Валера Галушкинский.

Я опять посмотрел на Чака, и только теперь до меня дошло, что он сказал… «Меня ведь уже давно нет на свете…»

Друзья что-то говорили, смеялись, но я не слушал. Мне вдруг ужасно захотелось назад, назад в детство. Я сосредоточился.

Что-то зазвенело струной, как будто оборвалось у меня внутри. Опять погас свет в цирке и засветились высокие звёзды.

Я ещё слышал голоса, но уже оторвался от земли и летел в чёрную бездну, только не вниз, а вверх…

Наверное, из будущего назад возвращаться тяжелее, чем из прошлого.

Что-то гудело и дрожало у меня в груди. Я как будто просыпался после тяжёлого сна.

Наконец открыл глаза.

…Я сидел на скамейке в парке имени Примакова. Один. Чака не было.

Возле меня лежал листок бумаги, придавленный камнем. Это была записка. Я взял её.

«Прощай, Стёпа! Ты заснул, и я не хотел тебя будить. А мне уже пора… Спасибо тебе за путешествие! Счастья тебе! И тайн! Обнимаю. Чак».

Я медленно брёл домой.

Почему же он ушёл? Почему не разбудил меня? Неужели это последняя наша встреча? Он такой старенький и так плохо себя чувствует… И я даже не знаю, где его искать, не знаю его адреса. Улица Чкалова[28], а какой номер? Да и имею ли я право его искать?

Он этого не хотел. Он хотел, чтобы осталась тайна, загадка.

Ну что ж! Значит, будет так. Никогда в жизни я всего до конца не узнаю о таинственном Чаке: где он жил, кто его родственники, дети, внуки, может, даже правнуки… А может, он жил одиноко и у него никого не было? Бывают же в жизни и такие одинокие старички.

Чак! Какая странная фамилия! И вдруг я подумал, что это может быть сокращением от «чаклун», то есть чародей, волшебник. А впрочем, вполне нормальная фамилия. Даже писательница есть такая – Чак. Я её книжку видел в библиотеке – «Из биографии слова». Обычная фамилия. Атакой необычный человек.

Я вспомнил взрослого Дмитруху с усами. Взрослого бородатого Монькина. Лысого Валеру Галушкинского… Странно! Игорь Дмитруха – экономист на заводе, которым руководит Монькин. А как он, Дмитруха, подшучивает сейчас над Монькиным! Интересно, если бы Игорь раньше знал, что Монькин станет такой «шишкой» и будет его начальником, как бы он относился к нему? Да и остальные. Если бы они знали своё будущее, как бы они вели себя?

А я?.. Разве я мечтал когда-нибудь стать писателем? А впрочем… Кто его знает. Может, немножко и мечтал.

Я поднялся лифтом на свой двенадцатый этаж, вышел и… остановился как вкопанный.

Под дверью нашей квартиры на чемодане сидел… мой дед Грицько.

– Деда! – бросился я к нему.

– Здорово, разбойник! – дед обнял меня. – Я уже думал, что и ночевать под дверью придётся.

– Вы приехали?! – воскликнул я радостно-бессмысленно.

– Нет. Дома остался. Чемодан мой только приехал, – хмыкнул дед.

– А почему же не позвонили? Мы бы встретили!

– Лучше на день раньше, чем на минуту позже. Вот как поговорил с тобой по телефону, так у меня в пятках и закрутило – кажется, пешком побежал бы в этот Киев. Терпел несколько дней, терпел (баба говорила: «Давай уже на праздники»), а потом не выдержал, сорвался и – вот видишь.

– Ой! Это же так здорово! Это же так здорово, что вы приехали! Это же… – я прямо захлёбывался от радости, и ключ прыгал у меня в руке, не попадая в замок. Наконец…

– Вот это да! – дед так и замер на пороге, увидев нашу мебель. – Ну, господа-а! Мне, селюку, здесь и сесть нельзя. Идём на кухню.

– Да вы что! Вы что!.. А спать вместе будем! Как на печи когда-то. Смотрите, какая широченная, смотрите!

– Эге! Красивая мебель! Ничего не скажешь. Обставляется рабочий класс. Может уже и крестьянство в гости звать. Не стыдно.

– Ну рассказывайте, рассказывайте! Как там? Как у вас? Как баба Галя чувствует себя? Как все остальные? Ребята как – Василь и Андрюша?

– Да ничего. Ребята привет тебе передавали. Может, на зимние каникулы и в гости приедут. Баба Галя просила поцеловать, что я и делаю, – дед неумело чмокнул меня возле уха. – А так всё по-старому. Не очень-то и много времени прошло, неполных два месяца. Никто не умер. Все живы-здоровы. А у тебя как?

– Да ничего. Нормально.

– Ничего? – дед лукаво прищурил глаз. – Ничего? А зачем ты обманываешь? Зачем обманываешь деда? А? По носу же вижу, что у тебя на душе что-то.

От моего деда Грицька не спрячешься. Он просвечивает лучше любого рентгена.

– Да что – на душе? Ничего на душе, – пытался выкрутиться я.

– Ну говори уже, говори. Давай!

Я вздохнул. И начал деду всё рассказывать. Абсолютно всё. От первой моей встречи с Чаком в цирке и до последней встречи сегодня. Обо всех своих путешествиях в прошлое и сегодняшнем путешествии в будущее.

Дед не перебивал меня, слушал очень внимательно, только изредка качал головой, причмокивал, иногда хмурил брови, иногда улыбался… Я рассказывал долго, почти два часа, пытался ничего не пропустить, рассказать так, чтобы дед как можно лучше представил себе всё.

Когда я закончил, дед какое-то время молчал. Потом покачал головой:

– М-да-а-а… Интересно!.. Ин-те-рес-но… Выходит, ты чуть ли не через всю историю Киева, бродяга, пространствовал. М-да-а-а… Феномен человеческого воображения, говоришь? Гм… Кто его знает… Гипноз? Не знаю. Не пробовал. Но, действительно, иногда так размечтаешься, так расфантазируешься, лёжа на сене лицом кверху, что как будто кино видишь… Видать, у тебя, Стёпка, фантазия неплохо работает. Может, и действительно писателем когда-нибудь станешь. А что? Главное же для писателя – это воображение, фантазия. Представлять себе так, как будто ты это глазами видишь. Ну, правда, ещё и работать надо. Потому что то, что ты представляешь, надо ещё и описать так, чтобы читатель твой представил. А это, брат, наверное, непросто. Поэтому не думай, что ты уже Бога за бороду ухватил.

– А я и не думаю.

– Вот… Ну, а что касается веселящего зелья твоего, смех-травы, то, по-моему, оно ни к чему. Если бы я, например, даже и знал секрет этого зелья, я бы его людям не давал. Честно! Радость должна быть не от зелья, не от травы. Это только коровам от травы радость. А человек же – не корова. Человек должен радоваться по-человечески, человеческим радостям, которые даёт жизнь… И ещё скажу: юмор, смех – это дело совместное, коллективное. Вот грустит, скорбит человек, как правило, в одиночестве. Это дело, так сказать, сугубо личное, индивидуальное. И как это не горько признавать, но при самом искреннем желании даже самого родного человека ощутить грусть с такой же силой, с какой её ощущаешь ты сам, почти невозможно. Хотя надо, конечно, помогать друг другу преодолевать грусть. А вот смеётся человек, как правило, в обществе. В одиночку, даже что-то очень весёлое услышав или вспомнив, долго не посмеёшься. Все вместе – вот это смех! Вот это радость! Так вот что я тебе скажу: держись людей, Стёпа! Будь всегда с людьми. Старайся, чтобы они тебя любили. А для этого надо их любить. Будь достоин внимания и уважения людей. И не нужна будет тебе никакая смех-трава, никакое веселящее зелье. Вот! И ещё скажу: со смехом, Стёпа, надо быть осторожным. Над собой смейся, сколько хочешь, а вот над другими – смотри… Тебе смешно, а кому-то из-за твоего смеха, может, плакать хочется.