Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 44

– Томилин, я тебе об этом сюжете и не рассказывала. Прибился ко мне тут ее агент. Пора, говорит, и нашей девочке издать книжку, а то все издают, а наша девочка что-то отстала. И предлагает на голубом глазу некую сумму денег. Я улыбаюсь, вежливо киваю, прикидываюсь дурочкой, нам не привыкать, а сама складываю в уме, сколько же он вкупе с издателем и своей шоуменшей себе в карман положит. На фоне этой суммы мою и в микроскоп разглядеть трудно. Значит, опять меня хотят употребить. Я улыбаюсь ему, головой киваю, а сама думаю: «Ну уж нет. Дудки. Ты, голубчик, для начала научись делать предложения, от которых невозможно отказаться». Стало быть, в списке этом еще шоуменша со своим агентом.

Далее:

– генетические блондинки, хорошие в целом тетки, которые решили вдруг заделаться писательницами во что бы то ни стало;

– какие-то стыдные денежные дрязги с пожилыми литераторшами;

– еще парочка полувиртуальных личностей, с которыми я веду бесполезные виртуальные душеспасительные беседы…

Покуда я сижу и загибаю пальчики, Томилин приканчивает третью тарелку борща. А потом принимается все обстоятельно раскладывать по полочкам.

– Давай не будем касаться таких глобальных и довольно отвлеченных тем, как издательский бизнес в общем и твои виртуальные знакомые в частности. Ответь мне, пожалуйста, – говорит Томилин, довольно откидываясь на стуле и щелкая себя по груди подтяжками. – Ответь мне, пожалуйста, Даша, зачем ты вместо того, чтобы раз и навсегда отказать твоей Каталине, втянула в эту историю Раменскую?

Томилин похож сейчас на отца семейства, воспитывающего набедокурившую дочь. Или, учитывая то обстоятельство, что маленькие серые глазки Томилина смотрят с его лица ну точь-в-точь как у Толстого с известного портрета, – на русского барина, выговаривающего крепостной девке за нерадивость.

Я начинаю виновато блеять про то, что хотелось помочь Каталине. А Галка как раз нуждается в деньгах. И, по идее, Галка должна была справиться. А она вот не справилась. Кто же знал. Да еще и деньги отдавать не хочет.

– Насколько мне помнится, – продолжает долбить в одну точку Томилин, – это не первый раз, когда ты подкидываешь Раменской работу?

– Ну, да. В издательстве еще. То одно, то другое. Сам знаешь.

– А ты никогда не задумывалась, почему ты это делаешь? – гнет свою линию Томилин.

– Чтобы помочь, – тупо повторяю я.

– А помнишь ли, Даша, когда-то давно ты мне рассказала одну печальную историю. Позволь, я воспроизведу ее по памяти, – говорит Томилин и снова барски щелкает подтяжками. – Ты вернулась из своей Страны. Мы тогда не были еще знакомы. Ты была несчастна и одинока. Тебе нужно было вписаться в ситуацию, из которой ты давно выпала, и ты обзванивала своих прежних знакомых. Помнишь, ты позвонила Раменской, вы немного поговорили, она поняла, что тебе требуется помощь, сказала, что кто-то звонит в дверь и чтобы ты перезвонила через минутку. И ты перезвонила. Но ни через минутку, ни через две, ни через час никто трубку так и не взял. Помнишь? Потом, уже спустя два-три года, вы встретились как ни в чем не бывало. А потом ты решила, что непременно должна помогать ей.

– Томилин, знаешь, я как-то была у нее дома. Это такой мрак. Беспорядок, остатки еды на столе, включенный телевизор. И кот… Кот был самое ужасное. Он все время орал. А когда я спросила, чего это он орет, Галка сказала, оттого что хочет на улицу, а она не пускает, чтоб блох не было. Кстати, поэтому он периодически Галку и жрет. То руку ей прокусит, то ногу, когда она стоит, например, между ним и окном, заслоняя ему путь к свободе. Тогда я поинтересовалась, кастрировала она его хотя бы или нет? Ну, из гуманных соображений. А Галка сказала, что он и так прекрасно обходится. Сняла с полки старого плюшевого медведя, кинула на пол, сказала: «Кузя, трах-трах!» – и Кузя натурально медведя употребил. Этот половой акт кота с медведем был перебором. Я ушла в очень плохом настроении. А потом думала про все это. Понимаешь, Томилин, это же проблема поколения. Это же всех нас ждет. Сначала молодость, надежды, такой или сякой успех, или неуспех, и опять надежды, а потом старость в обнимку с плохим зубным протезом и котом-онанистом… Вот поэтому я и хотела помочь.

– Ну, допустим, что и поэтому. А вообще-то, знаешь почему? – Томилин подпирает ладонями щеки и смотрит на меня с сожалением. – Помочь ты ей хотела потому, что она когда-то тебя здорово обидела. А ты с тех пор изо всех сил своей помощью ей доказываешь, какая ты хорошая девочка и как она тогда была не права.

А ловко Томилин завернул, психолог чертов. Достоевщиной за версту тянет. Кажется, правда – «великая русская литература позвала его». Так он изволил выразиться некоторое время назад? Но от прежнего Томилина, переводчика фэнтези, утешения было куда как больше.

– Ты же, Дашенька, – продолжает Томилин ковырять пальцем в моей ране (ну, точно у нее, великой, научился), – ты же мастер запутанных сюжетов. Сама создаешь ситуацию, а потом ее раскручиваешь, как колючую проволоку руками. И с Почти-олигархом твоим так было, и с директором, который, впрочем, о твоих душевных терзаньях и не подозревает, делать ему больше нечего, и с Каталиной Хуановной, и с Раменской… – Потом Томилин смотрит на книжную полку, где за стеклом стоит фотография Ираклия, и тихо, безнадежно добавляет: – Да и с этим тоже…

Томилин уходит. Грустный, сутулый, усталый.

Я мою посуду, а потом сажусь и думаю: все, хватит, Ванька на даче, сейчас открою окно, там август, звезды, и полночь пахнет сеновалом, буду смотреть, дышать и размышлять о вечном.

И некоторое время это получается. И что-то начинает маячить и светиться внутри меня, или вовне. Разницу я никогда не могла уловить. В этом и кроется фокус, ради которого стоит все затевать.

Но звонит телефон, и чудеса мигом кончаются. Это Каталина. Она радостно возбуждена и трещит, пересыпая русскую речь испанскими словечками:

– Дашенька, керида миа! Представляешь, отдышалась я немного, прикинула, что к чему, и позвонила Галине. Вот, говорю, была в издательстве, и директор сказал, что проект приостановлен, потому что Даша текст принять в таком виде не может. Я так убедительно с ней говорила, что она устыдилась и сказала, что ее просто бес попутал и что деньги она вернет, все, кроме сотни. («Как же, устыдилась… Просто сообразила, что халтуры у нас не видать ей больше как собственных ушей».) Мне денег этих не жалко! («Еще бы, когда не сама зарабатываешь, чего их жалеть, проклятых…») Ну, и пусть, она все же месяц сидела, старалась. Омбре! Все хорошо! А я только тебе верю, и мы эту книгу доделаем, правда ведь, Дашенька? Ведь правда?

Я чувствую, что сейчас начну плакать и, может быть, даже кричать. Так удачно было решенная проблема очередной поденщины опять надвигается на меня с неумолимостью потерявшего управление грузовика. Я бормочу в ответ что-то неопределенное и прощаюсь. Всё. Хватит.

Некоторое время я сижу неподвижно, стараясь сдержать волнами подступающие слезы. А потом делаю то, что делаю всегда в случаях крайнего разочарования жизнью. Звоню в мою Страну.

Сначала я звоню Дочери. Она совсем старенькая, и говорить ей трудно, поэтому говорю в основном я, а она тихо, эхом отзывается: «Да, мама, да… да…» И я чувствую, как в груди моей начинают работать меха, как постепенно они разгоняют все лишнее, наносное, а Дочь все повторяет свое тихое «да, мама, да… да… да…». А меха все работают и наконец высвобождают и заставляют ожить то, что было упрятано мною на самое дно, – всю мою память. И я думаю: как же, ну, как же я могла так долго жить без этой золотой жгучей взвеси в крови?

Потом я звоню Нино, матери Ираклия, и она сначала пугается, не случилось ли чего. Но я говорю, все в порядке, просто соскучилась.

Она благодарит меня за Ванечкины фотографии, которые недавно я послала по электронной почте на рабочий адрес Ираклия, а потом, после паузы, тихо произносит:

– Что же вы сделали со своей жизнью, дети? – И вдруг спохватывается: – Сейчас Ираклия позову!

Значит, он ночует у матери, а не дома. Дыхание у меня моментально сбивается.

А потом я слышу голос, который каждый раз заставляет мою жизнь начинаться сначала.

– Что-то случилось? – повторяет Ираклий вопрос Нино. И добавляет: – Не трать деньги. Сейчас перезвоню.

Те несколько секунд, которые он набирает номер, я чувствую только собственное сердце, которое стучит в грудную клетку так, что меня начинает покачивать.

– Что случилось, дорогая моя?

Но я молчу и слышу только то, что происходит внутри меня. А внутри меня рушатся преграды и заслоны, которые так последовательно возводила я последние десять лет моей жизни. Они рушатся, и кругом стоит только шум прорвавшей плотину воды. Наверное, Ираклий тоже слышит это, потому что говорит:

– Через неделю я буду в Москве. Оттуда приеду.

Сейчас я очень внимательна к словам. Даже к приставкам. Он сказал не «заеду», а «приеду». Но, может быть, это просто оговорка.