Олеся Мовсина - Чево Страница 5

Он бросился на шею Евовичи, которая шла по другую сторону наручников от Жирова. Связанную Жучку тащил Белков. Углеводов шел сзади и ухмылялся.

Куда вы их? Возьмите меня тоже! – Не положено! Инструкция.

На Евовичи прямо не было никакого лица, на Жучке, соответственно, – морды. Углеводов уже разворачивал решетчатый фургончик с хрюкламой детских подгузников на борту. Адамович долго-долго бежал за автомобилем и кричал сестре и собачке, как он их любит, как он их спасет, а перед глазами его мотались веселые человечки в одноразовых бумажных трусиках, а в ушах звучал следующим кадром голос Инфаркта Миокардовича: «У вашей сестры были найдены секретные чертежи и фальшивые документы, теперь ей будет предъявлено обвинение в измене родине, или в шпионаже, что, впрочем, одно и то же».

9

Марк шел, дезориентируясь по звездам. В его чемодане лежало несколько вещей несколько странного свойства. Что-то похожее на детский конструктор или на художественно оформленную мышеловку. Бесплатный сыр прилагался, а также нога жареной птицы, дорожные шашки, паспорт и два носка. Прилагавшееся имело целью выдавать в нем рассеянного пассажира второго класса, отставшего от поезда. Впрочем, маскировка не пригодилась, и всё поименованное было заживо сожжено по прибытии на место.

Это был его первый поход на луну.

О несовершенстве мира уже не думалось, перестал раздражать своими преющими прелестями апрель, и вот за первым поворотом Кассиопеи обнаружились поляна и дом. На поляне в изобилии произрастали качели, жили деревянные лошадки и слоны. И если первые всего лишь смахивали на виселицы, то последние и вовсе неподарочно скалили зубы под лунным сиянием.

«Летний лагерь детского сада», – ухмыльнулась вывеска. Марк достал из чемодана конструктор-мышеловку и с ее помощью открыл, не стуча, дверь, как открывают свою собственную квартиру, некогда оставленную на съедение годам. Длинный коридор потянул его в себя вместе с дыханием сквозняка. В чуть живом свете двух ламп боковое зрение отметило выставку детских рисунков.

И вот наконец они предстали друг перед другом. За оранжевой дверью, которую Марк открыл опять же ни в коем случае не стуча, сидел в кресле мелкий, страшненький человек – сидел с видом судьи, сатаны или вахтера. Навстречу он, однако, встал – настоящий мэтр с кепкой – и протянул руку. Марк молча вложил в нее содержимое своей. Человек в полсекунды сканировал взором странный предмет и немного оттаял.

– Ваша комната номер семь. Чемодан оставите здесь. Завтра вы будете владеть дальнейшей информацией, – голос его прозвучал отнюдь не инфернально, как можно было предположить, – подумалось Марку уже на пути к месту ночевки.

Работа Дома на поляне была налажена безукоризненно. Все обитатели занимались Своим Делом, но никогда не встречались друг с другом. И только товарищ Мэтр с кепкой да прислуживающий персонал – женщина, немая как сыра земля, – знали в лицо всех заложников летнего лагеря.

По утрам женщина приносила пищу и бежевый Конверт с информацией к размышлению. И с ней, глухонемой, и с хозяином позволено было общаться лишь невербальными знаками, начиная с простейших человеческих жестов, заканчивая – вполне осмысленными.

За всю историю бывало несколько случаев схождения (по мукам) с ума. Но и тогда никто не слышал ни бьющихся стекол, ни ночного мотора. Каждому казалось, что в Доме на поляне живут всего лишь трое, каждому из двенадцати (двадцати четырех, ста сорока четырех). Приходящий в этот дом должен был пережить смерть, очистить свою память, равно как и память о себе. Если же кто-нибудь сомневался, забывался, а тем паче отказывался…

Никто из посторонних – боже упаси!

Впрочем, на лето сюда действительно привозили детей – пятерых сопливеньких даунят, и тогда женщина, обремененная новой бедой, переставала приносить ежедневную пищу.

Марк не сомневался и не вспоминал. Только однажды, сидя на полу камеры и оттачивая напильничком свои звериные рысьи зубы, он почувствовал, что существовал когда-то раньше. Словно кто-то пытался гаданием вызвать его образ на водной глади, словно умело разыгранный спиритический сеанс потянул его душу из душной могилы.

– Он живой, – сказала кудрявая экстрасенша, возвращая Грушеньке фотографию, – но в плену. Он будет долго искать, но ты его уже вряд ли найдешь.

10

Этот паштет «Орлиная радость» оказался нечревоугоден, и нашей гастрономической бабушке пришлось волей-неволей обниматься с белым фаянсовым другом. Кто не испытывал дивного ощущения, когда всё содержимое тела рвется наружу через рот, через нос, через уши, а потом наступает временное облегчение и умиление души?

Уже само по себе пищевое отравление могло послужить дурной приметой (а по части народной приметологии бабушка однажды чуть Жучку не проглотила: чайник не ставь носиком на восток, зубную щетку мимо зеркала три раза не проноси, а уж если угораздило тебя поздороваться через порог, то присядь на одной ноге и прочитай в таком положении «Отче наш» тридцать три раза, ну и так далее).

Теперь вот о чем я: содержимое бабушкиного желудка легло на дно унитаза таким рисунком, что старушка мгновенно поняла: ее внуки-близнецы стрясли над собою беду.

Не долго думая, бабушка заговорила сама с собой, что она делала всегда в минуты бедствий. Вытащила свой старенький телевизор «Горе-зонд» на середину комнаты, включила его так, что он стал показывать три программы сразу, и заходила вокруг него, колдуя и приборматывая. И вот все три программы замигали, погасли и показали иные картинки: одна – растерянного вдоль улицы Адамовича, другая – Евовичь, сидящую на полу камеры, а третья – Жучку, почему-то распятую на операционном столе.

И вдруг в дверь позвонили. Бабушка бросилась со всех своих (трех вместе с палочкой) ног – открывать. Эта худая рыжая девица никак не была связана (по мнению бабушки) с историей близнецов. Чего тебе, милая?

– Извините, но мне сказали, что вы… Говорят… одним словом, что вы можете ясновидеть. Не могли бы вы мне только одно… Сказать, жив этот вот человек на земле или…

Бабушка соображала несколько секунд, чего же от нее хотят, глядя косо в предлагаемое фото. Потом произнесла сухо (после отравления во рту всегда пустыня):

– Я потеряла внука, внучку и собаку Жучку. Я должна их найти. А несколько дел сразу я делать никак не могу. Извини. (То бишь не дала девушке хлебнуть солоно.)

Тут ее снова внезапно затошнило, и посетительнице пришлось мгновенно отпрыгивать назад, за недосягаемый порог, дабы не запачкались фотография и платье. И еще в ту же секунду в комнате раздался маленький, но весьма тревожный взрыв. Это – когда бабушка доковыляла обратно, она увидела – сгорел от чрезмерного напряжения ее старенький телевизор, оставив ее безо всякой абсолютно связи с внешним (потусторонним миром).

11

Тем больше Матвей удивился, увидев ее. В прошлый раз, в первый раз, они расстались на пустом месте, потеряв друг к другу всякий интерес. Теперь она вынырнула из толпы журналистов и сказала:

– А я давно за тобой наблюдаю, – и потом приказала-вопросила, – пошли…

Он попал на эту встречу со знаменитой японской писательницей Охо случайно. Бездельничал внутри книжного магазина и вдруг заметил приятеля – уголочком стеклянных дверей – тот поднимался на третий этаж, к себе в издательство. Матвей побежал догонять его и тут оказался участником приема и пресс-конференции. Охо обнародовала себя в меру худенькой и не в меру улыбчивой дамочкой. Главная редакторша Эдита Выходная манерно выворачивала локти и вытягивала губы в сторону публики (это когда молчала), а когда говорила, ее чистый, розовый русский язык как-то не в меру обильно вываливался изо рта. Свою скуку Матвей пытался заморить мыслью об активном участии в культурной жизни города.

Когда изо всех зрительских пальцев были высосаны все необходимые вопросы, а японку повезли куда-то дальше, банкетить, Олег наконец-то заговорил с Матвеем, расслабившись в курительном углу:

– Ну и намучился я сегодня с госпожой Охо: в аэропорту встретил, потом – в гостиницу, потом – в Союз писателей на одну встречу, теперь – сюда. А еще, – он закашлялся дымом-смехом, – мне родное издательство дало очень пикантное поручение. У нас, видишь, ремонт еще не закончили, а за сортир и вовсе не брались, он у нас – дай боже, хуже привокзального. Мне Эдита и говорит: «Сделай все что угодно, чтобы знаменитость в наш туалет не запросилась, пусть или до или после свои дела делает, только не в издательстве». Милое дело, говорю, я в Союзе писателей сам ей должен предложить: мадам, не желаете ли посетить писательские удобства? Я – к переводчице: Таня, выручай. В союзе всё шпионил за Охой, смотрю – удалились они с Танюхой, а я облегченно вздыхаю. Тут до нашей конторы два шага, авось, думаю, пронесет – встреча длится час, а там… Щас, представляешь, Охо встает из-за стола и опять с Танюхой шепчется, а Эдита меня испепеляет взглядом, как будто это я виноват, что у японки…