ПО НЬЮ-ЙОРКСКОМУ ВРЕМЕНИ - Петр Немировский Страница 69

А еще в той церкви отпевали Витькиного отца – дядю Колю. Михаил очень любил дядю Колю: он брал их с Витькой на ночную рыбалку на Днепр, учил их плавать, играл с ними в футбол. Дядя Коля сгорел от рака, буквально за год, когда Михаилу и Витьке исполнилось по шестнадцать лет. Его гроб сначала стоял во дворе на табуретках. Потом под музыку полупьяного оркестра этот гроб повезли не как обычно – сразу на кладбище, а сначала в ту старую церковь. Михаил тогда не знал, что гроб и смерть тоже имеют какое-то отношение к церкви.   

          В церкви что? Там облупленные стены, там печальный старик-Бог в потрескавшемся куполе, среди ангелов, тоже старых, осыпавшихся. И дядя Коля – в центре церкви, с иконой на груди. Священник ходил вокруг гроба, кадил, бормотал в бороду «...во спасение души усопшего раба Божия Николая...» Отец Михаила всплакнул. Его мама, Витька, Витькина мама – все плакали, старушки вздыхали, осеняя себя крестным знамением.

          Михаил тогда полюбил какой-то новой любовью и своих родителей, и Витьку, и этих старушек. Почувствовал их всех в себе, себя – частью их...

          Припомнив все это, Михаил подошел к небольшому столику у входа, где лежали картонные коробки со свечами. Взял одну из свечей, зажег ее и поставил в подсвечник. Грустно и как-то спокойно стало на его душе. Почему-то он припомнил и одного еврейского мальчика по имени Илюшка, из детского дома. Когда Михаил учился в институте, на третьем курсе, они с несколькими студентами ходили в один детский дом проведывать детей-сирот. Михаилу там приглянулся худенький еврейский мальчик лет пяти, с очень большими и очень умными глазами. Михаил даже ненароком стал подумывать о том, не усыновить ли Илюшку, вернее, не забрать ли его жить в их семью. Повел об этом разговор со своими родителями. Но потом все как-то завертелось в жизни – друзья, сессии, дачи, и про Илюшку он забыл. И, наверное, так никогда бы и не вспомнил...     

И о своих родителях тоже как-то забыл. Изредка звонит им в Израиль – лишь бы поставить «галочку». За семь лет ездил к ним, в Израиль, лишь два раза. Все было некогда, дела. 

А ведь родители не вечны. И никто не вечен на этой Земле. Мы все уйдем куда-то, и никто не узнает о том, что мы жили когда-то. А зачем мы жили? Для кого?..

Михаил смотрел то на колышущийся огонек зажженной свечи, то на Лизу, читающую своим чистым голосом молитвы. Лампа ярко освещала ее лицо, обрамленное черной тканью платка. Она изредка поправляла свои волосы. Ее глаза горели, и ее лицо тоже словно начинало сиять изнутри неким сиянием, а губы повторяли что-то красивое, трагичное, о нашей любви к Богу и Божьей любви к нам... Она читала до того самозабвенно, что, казалось, в этих словах заключена вся ее жизнь, и от того, как она их произнесет, будет зависеть, услышит ли ее Бог, – ее молитву о себе, о маме, о том погибшем мужчине, которого она любила, обо всех живых и всех мертвых…  

……….….………………………..………………………………………… 

          – Подождите! Не уходите!

Она бежала к нему по снегу. Михаил, повернувшись, замер. Не верил, что это правда. Не верил своим глазам.

На Лизе была легкая, полураспахнутая шубка, ботики и элегантная алая шапочка со сдвинутым набок козырьком. Лиза вся искрилась серебристой пылью, сверкало ожерелье на ее оголенной шее. Легкая, подвижная, она бежала к нему по узкой тропинке. Наклонившись, подхватила снег, слепила снежок и шутя бросила в него. Засмеялась звонко и понеслась дальше, туда, где могучие ели у дороги возносили к небу свои роскошные кроны.     

– Ах, так?! – Михаил тоже слепил снежок, шутя бросил в убегающую Лизу и помчался следом за ней.

Оглянувшись, она побежала еще быстрее. В сиянии месяца и звезд искрилась ее шубка. Михаил мчался за ней, сейчас вот-вот догонит ее, подхватит на руки и понесет – в Нью-Йорк, в их счастливое будущее…

– Вы… Вы мужчина, настоящий мужчина. Я знаю, чувствую, что вам сейчас очень трудно, – перед ним стояла уставшая после бессонной ночи, трудов и молитв, монахиня в черном, грубом одеянии. Она сделала еще один шаг, судорожно схватила его руки и прижала к своей груди. – Простите меня за вчерашнее, мне почудилось… Это очень странно, даже таинственно. Мой муж был писателем, одного из его героев звали Михаилом. Этот герой был очень похож на вас, словно один и тот же человек. Оказывается, все это не вымысел, а происходило в действительности!..–  она выпустила его руки и отступила назад. – Я буду молиться за вас всю свою жизнь. Прощайте. 

И через минуту исчезла в дверях церкви.  

А Михаил, постояв, медленно пошел к своей машине. Неожиданно ему на сердце сошла какая-то таинственная печаль, такая, какой он никогда не испытывал до сих пор. Печаль о Боге? Или о любви? Или о чем-то вечном, незыблемом, что выше всех наших слов?..

Только бы не забыть эту светлую таинственную печаль. Только бы сохранить ее.

Перед тем, как сесть в машину, Михаил зачем-то поднял глаза к небу, втянул в себя крепкий морозный воздух.   

2003 год

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Аллея Центрального парка. Под высоким кленом сидит художник. Смуглолицый армянин. Высохший, в морщинах. Жесткая, в пол-лица борода. 

           – Здравствуй, Акоп.

– Здравствуй, Алексей-джан.

Перед Акопом этюдник. Кисточка окунается в черную краску, ударяет по белому листу. Потом идет плавно, плавненько. Появляются чьи-то глубокие глаза, горбатый нос, высокий мученический лоб. Алексей улавливает свое отдаленное сходство с этим, эскизным.    

Акоп – гордец, презирает всех уличных художников. Он – гений, а они – ремесленники. Но, увы, ему тоже приходится подхалтуривать портретами на улице. В глазах его – что-то жаркое, черное. Алексею порой кажется, что Акоп когда-нибудь напишет картину «своей жизни» в духе Эль Греко и сойдет с ума.         

– Не сойду, Алексей-джан. Дочки не позволят. Как твои дела?

– Нормально.

Алексей посмотрел вглубь вечерней аллеи. Несколько художников еще сидели там возле своих этюдников, рассчитывая на последний заказ от прохожих. 

– Лизы сегодня в