Анри Труайя - Зеленый блокнот

Анри Труайя

Зеленый блокнот

Как всегда по воскресеньям в одиннадцатом часу утра Марсель Лоближуа остановился на поляне посмотреть, как играют дети. Мяч подкатился к нему, и он, прикинувшись маститым футболистом, отослал его игрокам. Игра продолжилась. Интересно, спросил он сам у себя, что сейчас думают о нем мамаши этих сорванцов, сидящие в тени на желтых чугунных скамьях, и с удовольствием вообразил, что некоторые принимают его за бывшего чемпиона, с грустью наблюдающего за молодыми надеждами, или за крупного ученого скромной наружности, который, гуляя по Булонскому лесу, измышляет способы приблизить Луну к Земле; хотя он мог быть и беззаботным банкиром, за которым вблизи следует его американский автомобиль… Мысль, что его могли принять за одну из этих особ, немного утешила его — второго бухгалтера в позументных мастерских Плоша и Дюклоарека, а ведь ему уже сорок пять. Зарабатывал он мало, жил плохо и ничто не обещало, что в будущем его положение улучшится. Он не брал с собой жену, дочь и сына на эти долгие воскресные прогулки, которыми очень дорожил, потому что их присутствие ежесекундно напоминало бы ему о том, что он неудачник, снабжен ярлыком и помещен на далеко невидную полку! К тому же он заметил, что когда выходишь в Булонский лес с семьей, люди на тебя смотрят меньше: вероятно, человек здесь в сопровождении жены и своего потомства теряет в глазах окружающих ореол загадочности, который при других обстоятельствах колышется вокруг него, словно мерцательные реснички у одноклеточных.

…С выпяченной точно у гренадера грудью, он отошел от поляны и направился к толпам гуляющих, их ясные силуэты бродили у озера. Проходя аллеей для верховой езды, в глубоко изрытом песке он увидел небольшой темный предмет прямоугольной формы и поднял, стряхивая с него песчинки: это был дорогой блокнот в кожаной темно-зеленой обложке. Раскрыл его — и сердце заколотилось: из внутреннего кармашка торчали ушки небрежно вложенных банкнот, крупных купюр. Сосчитал. Их оказалось восемь, по пятьсот франков каждая.

Марсель живо огляделся кругом: его никто не видел. Впрочем, это не имело значения. Он завтра же отнесет деньги владельцу, лишь бы в блокноте был указан адрес. Марсель лихорадочно пролистал его. Данные владельца значились на первой странице: Жан де Биз, 50, авеню Фош. Телефон: Пасси 00–34. Так или иначе, не будь адреса, он отнес бы блокнот в комиссариат. Он задумался о состоятельном Жане бе Биз, который живет на авеню Фош (все знают почем жилье в том районе) и позволяет себе терять четыре тысячи франков на аллее для верховой езды. Видимо, перед тем, как сесть на лошадь, он сунул блокнот в задний карман брюк… но пуговица оторвалась, и блокнот выпал. Как все же легкомысленно носить при себе столько денег! Да еще в блокноте! Это могло только означать, что для Жана де Биз четыре тысячи франков — сущий пустяк! Очень может быть, что он не помнит даже точной суммы и сожалеет лишь об одном блокноте! Но сам по себе блокнот, казалось, не имеет видимой ценности: он мало был похож на записную книжку или справочник. Большинство страниц его пустовало. Лишь на некоторых промелькнули несколько несвязных слов, цифр, телефонных номеров, мелких геометрических фигур. Чем дольше Марсель размышлял, тем больше убеждался, что Жан де Биз не так уж и обрадуется, обретя свои франки, нежели он — сам Марсель, которому деньги пришлись бы сейчас кстати. Уж если припрет, подумал он, вышлю блокнот чуть позже, по почте, анонимно. Он ощупал банкноты, обнюхал (от них шел приятный запах воска, краски и бумаги) и вложил в свой бумажник. С такой припаркой на сердце ему стало совсем хорошо: тройное жалование и как раз перед отпуском! Подумать только, провидение столь щедро одаривает его именно в тот час, когда он меньше всего в него верит! Минутами к радости цеплялись легкие угрызения совести, но он без труда оправдывал себя, мол, если б эти деньги принадлежали бедняку (где это видано, чтобы в кармане бедняка было четыре тысячи франков?), то он бы непременно вернул их сей же час. Марсель был бухгалтером, а бухгалтерия — удел частных. И сейчас он считал, что поступил честно, — и это спасало его от терзаний лучше всяких умозаключений. Тем не менее он поспешил убраться, опасаясь в душе, как бы всадник-миллионер вдруг не объявился на своем скакуне и не спросил бы грозно: «Вы не видели здесь блокнот в зеленой обложке?» Что он ему скажет? Сознавая себя мишенью, Марсель то и дело оборачивался. Одно плечо даже просело, словно на него опустилась карающая длань правосудия или, как минимум, полицейского. Он успокоился, лишь выйдя к воротам Майо, где было людно. «Ну теперь, когда следы запутаны, можно считать четыре тысячи франков своими». Остаток пути он прошел насвистывая. Вот поди и разберись, имелось ли место страху и раскаянию в смятении целомудренной души?

Марсель жил на бульваре Бертье на седьмом этаже громадного современного дома, выстроенного подковой, с дюжиной нумерованных парадных, выходивших в облезлый сквер. Еще не доходя до своего парадного, он успел выработать план. Симоне о находке пока ни гу-гу. Денек-другой он побудет со своей тайной в сладостном одиночестве, а потом расскажет ей про случайно купленный лотерейный билет, который до этого дня все забывал проверить, потому что Марсель не верит в свою звезду. Из осторожности он решил говорить о выигрыше в две тысячи франков. Назови он сумму побольше — и жена с дочерью ну просто всполошатся, станут претендовать на свои непомерные расходы! Поднимаясь в лифте, Марсель впервые в жизни почувствовал, что он возносится в мир радости и благоденствия, а не просто поднимается по этажам.

Семья ожидала его к обеду. Их лица были будничными, тогда как он пребывал в особо приподнятом настроении, и это его радовало. Внезапно он испытал к ним ту снисходительность, какую люди несостоятельные вызывают у людей богатых. Жена Симона, хлопотавшая на кухне, больше всего походила — такая же пресная, белесая, размякшая — на телячьи отбивные, которые как раз готовила (но она была доброй и могла служить образцом покорности). Сын Андре, лентяй с бледной физиономией и воловьими глазами, — в восемнадцать лет все еще второклассник![1] — развалившись в самом удобном из двух кресле, читал «Тинтин»[2] с такой же страстью, с какой юный Бонапарт пожирал трактат «Об общественном договоре». Дочь Жижи, двадцатилетняя дылда — мойщица голов в парикмахерской — с пренебрежением накрывала на стол, и при каждом движении на ее яйцевидном черепе подпрыгивало неряшливое нагромождение белобрысых волос. Одуряющий запах салона так и витал вокруг нее, — целуя ее, как бы целуешь ее заведение. Она подставила отцу бархатистую щеку и спросила:

— Ну, как погулял?

— Отлично, — ответил он, — и проголодался как волк!

И тут же безотчетно, как сердечники хватаются за валидол, он ощупал бумажник.

— За стол! — крикнула Симона из кухни.

Садясь за стол, Марсель ощущал себя счастливым главой едва ли зажиточной семьи, а мысль, что со дня на день он щедро одарит этот мирок финансами, добавила отбивным остроты и вину крепости.

Взрыв радости был точно таким, каким его и хотел видеть Марсель. Глаза жены затуманились любовью, она то и дело восклицала: «Ах, плутишка! Ах, плутишка!» Сын наседал с расспросами — ему во что бы то ни стало понадобилось знать номер выигрышного билета. Дочь стала ласкаться и колдовать над ним со своей расческой, и под конец заявила, что теперь, раз они разбогатели, нечего и думать об отдыхе в семейном пансионе близ бретонских пляжей — их манит Лазурный Берег! Дружное трио ворковало над Марселем до тех пор, пока он не дал согласия на эту их прихоть. И в тот же день, не откладывая дела в долгий ящик, разбогатевшая в одночасье семья разослала запросы по недорогим, но уютным гостиницам в Каннах, Лаванду и Сен-Тропе, чтобы разузнать цены.

Ответы пришли с безжалостными цифрами. Изучив рекламные проспекты, они выбрали небольшой отель в Каннах под названием «Морская зыбь». Начались радостные сборы. Дамы с азартом обновляли туалеты, ведь на юге им придется носить то, что не носят на севере. «Мужчинам проще, — говорили они, — их костюмы, что купальные, что выходные, везде одинаковы». Поскольку отпуск Марселя и его дочери совпал день в день, семья отбыла из Парижа вечерним поездом 10 июля.

Следующим утром, уже сходя на перрон в Каннах, они почувствовали себя «заштукатуренными» в парижской одежде. Впервые им довелось так далеко забраться на юг. Солнце, тягучий говор носильщиков, ветер, полный горячей пыли, мотоциклетный треск, тысячи вилл, словно склеенные из папье-маше и укутанные в южную зелень — все здесь приезжему казалось чужеземно и восхитительно. Отель «Морская зыбь» стоял на узкой улочке на задворках порта. Строение было старое, но ухоженное. С кухни в коридоры полз чесночный запах. Всюду, даже в туалете, были развешены таблички с обращениями к уважаемым клиентам. Родительская комната их номера соседствовала с детской, общую дверь в коридор они оставили открытой. Как только коридорный вышел, Симона тут же принялась вытряхивать чемоданы: она спешила переодеться в летнее. Марсель достал завернутые в газету тапочки и с наслаждением переобулся. Холщовые штаны и рубаха с короткими рукавами придали ему вид  местного рыбака. В ожидании, пока остальные будут готовы, он присел на край кровати и сквозь окно оглядел стену соседнего дома, глухую и голую, с уродливым держателем телефонного провода — единственным ее украшением. Потом подобрал с пола обрывок газеты, в которую заворачивал тапочки, и машинально пробежал по нему глазами. Это была страница с объявлениями. Среди серого множества избитых извещений его внимание привлекли несколько строк, набранных жирным шрифтом: