Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века Страница 12

Страх, мгновенно охвативший Джорджо, при этих словах Джованни немного уменьшился. Они успокоили — пускай самую малость, но все же успокоили его. Он вспомнил эту женщину, которая видела его в темноте и лишь одну секунду, так что она, без сомнения, не запомнила ничего, кроме фетровой шляпы и черных волос. К тому же она ведь не видела, как он убивал, и если б его даже задержали и она бы опознала его, он еще не совсем пропал — он будет все отрицать, а это шанс к спасению. Слов нет! Его положение ужасно, он это понимал, но все же отчаиваться рано. Ведь можно остричь волосы и сменить шляпу.

— Подумай, как странно получилось! — быстро сказал он с такой дерзкой решимостью, какой за минуту до этого сам в себе не подозревал. — Я вот тут валялся сегодня и надумал постричься, а то тяжело ходить с такой шевелюрой, и потом… и потом надумал сменить свою фетровую шляпу, что-то она мне разонравилась.

Фраза прозвучала неплохо, но страх, владевший Джорджо, сказывался если не в словах, то в звуке его голоса, и человек, более наблюдательный, чем Джованни, заметил бы это.

Джованни довольно разумно сказал:

— Если не хочешь иметь неприятности с полицией, то лучше уж не стригись и не брейся, шляпу тоже сейчас не меняй.

— Но ведь ты сможешь подтвердить, что я собирался все это проделать прежде, чем заговорили о шляпе и волосах убийцы.

О, если б он мог перетянуть Джованни на свою сторону, превратить его в сообщника! Если бы не отвратительный страх, что тот сделается его первым обвинителем, он бросился бы на шею приятелю, доверился ему, предложил ему половину всех денег и при этом переложил бы на него половину своих мучений. О, какое бы он почувствовал облегчение, если бы имел сообщника: Джорджо казалось, что владевший им ужас был бы не так страшен, если бы он мог рассказать обо всем кому-нибудь. Не оставлявшая его мысль о преследователях казалась тем более грозной, что он не смел ни с кем ею поделиться. Ему чудилось: только потому, что он не может услышать разумного совета, ему не удается принять энергичного решения, которое спасет его! Сам он плохо соображал, в голове у него беспорядочно проносились различные мысли, они не оставляли следа и исчезали через несколько мгновений после того, как рождались.

Он сделал слабую попытку добиться помощи от Джованни; он уже отказался от мысли воззвать к его дружбе, во всем признавшись, и рассчитывал теперь на то, что ему удастся перехитрить этого недалекого человека.

— К тому же, — небрежно сказал Джорджо, — ты хорошо знаешь, что в тот час, когда, как говорят, произошло убийство, я уже лежал в постели. Ведь ты, войдя вечером в комнату, поздоровался со мной.

— Что-то не припомню! — возразил Джованни, немного подумав.

И слова эти заставили Джорджо замолчать: ему почудилось, что в них прозвучало подозрение. Он больше не раскрывал рта, хотя Джованни в дальнейшем говорил такие вещи, словно хотел вернуть приятелю мужество, которого он сам его и лишил.

Перед уходом Джованни сказал:

— Этот удар ножом немало принес денег молодчику, который убил Антонио. Если я проживу еще сто лет и весь век буду работать, я и тогда не заработаю столько, сколько он прикарманил за одну минуту. В сущности, нам мешают разбогатеть только предрассудки. Раз! Один ловкий удар — и у тебя больше ни в чем не будет недостатка!

Глядя вслед выходившему из комнаты Джованни, Джорджо подумал, что тот, пожалуй, был бы способен убить его и завладеть сокровищем, если бы он был уверен в собственной безнаказанности, но что он ни за что не согласился бы стать сообщником в опасном деле. И он сказал себе, что он куда лучше этого Джованни, который так хладнокровно говорит об убийстве. Ведь хотя он, Джорджо, и совершил убийство, но он совершил его внезапно, поддавшись искушению завладеть деньгами, которые сулили ему избавление от нужды, от жалкого прозябания. В ту минуту он не рассуждал; но если бы даже он и подумал о наказании, которое грозило ему потом, о каре за преступление — о виселице, о палаче, он все равно не удержался бы от удара. Стало быть, отнимая жизнь у другого, он рисковал собственной жизнью, между тем как этот подлый трус, Джованни, лелеял мысль убить человека, не подвергаясь при этом опасности.

А может, он просто забыл? Может, он вовсе не внезапно нанес удар, может, он нанес его не в силу мгновенного помрачения рассудка? И Джорджо показалось, что где-то в глубине его души вновь зашевелилось довольство собой, которое он уже как-то испытал, думая о таком ударе, который требует от человека силы и смелости. И он смутно припомнил, что мысль, очень похожая на ту, которую только что высказал Джованни, в свое время и ему приходила в голову. Какой странный провал в памяти! Убийство как будто рассекло его жизнь на две части, и после преступления он вспоминал о своих прошлых мыслях, о своих прошлых чувствах, о том, каков он был раньше, как-то неясно, точно речь шла не о том, что он сам пережил, а о чем-то таком, про что ему только рассказывали много-много лет назад.

Теперь — Джорджо был вынужден признать это — он превратился в человека, уничтожить которого жаждали решительно все.

Как спастись от подобной ненависти? Как убедить людей, что он ее заслужил не в такой мере? Что он скажет, если от него потребуют объяснить мотивы преступления? Как добиться, чтобы оно не казалось другим таким свирепым? Как внушить им, что он не такой ужасный преступник, как это может показаться, если судить только по совершенному им злодеянию? Он рассказал бы им, что едва знакомый ему человек сам вложил в его руку деньги, будто говоря: «Если ты убьешь меня, они — твои!» И он, последовав этому молчаливому приглашению, убил беднягу.

Неужели ему нечего больше сказать людям? Конечно, этого недостаточно, чтобы оправдать его, этого даже мало, чтобы существенно смягчить его вину. И, поняв, что он не в состоянии убедить других людей в собственной невиновности, Джорджо должен был признать, что его надежды — неестественны, безрассудны. В самом деле, разве не странно, что человек, убивший другого не из вражды, не из ревности, а единственно из корыстолюбия, может чувствовать себя невиновным?

Нет, дольше обманывать самого себя было невозможно, но Джорджо испытывал такую потребность смягчить ненависть и презрение своих будущих судей, что он сосредоточил на этом все свои мысли и, вместо того чтобы попытаться спастись, убивал драгоценное время на поиски путей к этому; наконец ему показалось, что он нашел такой путь.

Вот уже несколько лет он ни разу не вспоминал о матери, и теперь он подумал о ней только потому, что надеялся на ее помощь в осуществлении выработанного им хитрого плана. Если совершенное им преступление будет раскрыто — а ведь он не в силах этому воспрепятствовать! — он заявит, что совершил его для того, чтобы избавить от нищеты свою старенькую маму.

С наступлением темноты Джорджо отправился в квартал Сан-Джакомо, где жила его мать. Идти туда было довольно далеко, и по пути он ни разу не ощутил удовольствия от предстоящей встречи с матерью; мысленно он то и дело возвращался к сцене, которую уже ясно себе представлял: он оправдывается перед судьями.

Совершенное им преступление имело только одну цель — он хотел скрасить последние годы жизни бедной старушки, своей матери. Джорджо больше не сомневался — ему нетрудно будет разжалобить судей, отвращение и ужас, вызванные убийством, уступят место сочувствию и жалости.

Он был уверен, что ему удастся уговорить мать, уговорить ее принять участие в задуманной комедии. Она женщина умная, она, правда, его не жалует, потому что он обманул ее надежды, но, как только она узнает, что он разбогател, она, конечно, сменит гнев на милость. Надежда на ласку и участие матери — он бы всей душой отозвался на них! — была для него огромным утешением. Материнское сочувствие помогло бы ему успокоиться, избавиться от того тягостного чувства, которое Он приписывал угрызениям совести. Он будет с нею мягок, он доверится ей, как самому себе, он даже отдаст ей все деньги. Этот внезапный прилив сыновних чувств был, надо сказать, неожиданным даже для него. Никогда еще в его душе не происходило ничего похожего. Он всегда был эгоистом, бесчувственным человеком, а теперь с удовольствием думал о том, как будет лелеять эту беспомощную старушку, которой суждено стать одновременно его рабыней и защитницей.

Уже издали он заметил какого-то мальчишку, сидевшего возле дома, населенного бедным людом. Он узнал мальчишку и обрадовался: это был Джакомино, сын соседей.

Пользуясь темнотой, тот жадно курил; увидя Джорджо, он покраснел, вскочил на ноги и торопливо спрятал сигарету в ладони.

Джорджо улыбнулся и хотел было успокоить сорванца, заверив, что не выдаст его отцу, но ему было не до того, и он ограничился улыбкой.

— Как там моя мамаша? — торопливо спросил он с таким видом, будто у него спешное дело.