Похвала добродетели - Эльдар Бертович Гуртуев Страница 17

«...и постоянно меня ругает прапорщик, — пишет бедняжка Айтек. — Медведем неповоротливым обозвал...»

Старый Зекерья усмехнулся, услышав, как запричитали женщины. Да... Это тебе, парень, не школьные годы, когда тебя провожали, встречали, таскали твой портфель. Стал постарше — носил только французские костюмы, туфли из Англии (не кирзовые сапоги, а?), рубашки из... шайтан знает, откуда! Нравилось тебе, ох, и нравилось, аллах свидетель, такое обхождение, когда обряжают, будто сынка княжеского, лакомыми кусочками пичкают с утра до вечера, в карманы потихоньку от отца хрустящие бумажки суют. Считалось, что все это красит юного джигита, на мужчину его похожим делает. Не то что всякие там алгебры да сочинения, которые у Айтека лишь зевоту вызывали.

Зекерья возмущался. Как правило, молча возмущался. Иначе жена и дочери кидались на него, как разъяренные квочки.

— И не стыдно тебе, шалопай, носить золотые часы, когда ты, бездельник, и рубля в своей жизни не заработал?! — не выдержал однажды Зекерья. — Все лето на турбазах пропадаешь, а твои сверстники работают на колхозном поле, старшим помогают. Немедленно ступай в сенокосную бригаду и чтоб не возвращался домой без мозолей на руках!

Что тут было!

— Да как ты мог такое сказать! — возопили женщины. — Пока мы живы, не позволим, чтобы Айтек надрывался раньше времени, руки пачкал!

— Успеет еще, наработается!

— Вся жизнь впереди! Не позволим!

— Не дадим оскорбить его ранимое сердечко!

— Скорее мы из дому уйдем!

— Давно пора, — ответил Зекерья дочерям. — А то засиделись в девках из-за этого дармоеда!

А что было дальше!.. Страшно вспомнить.

Потом мудрый горец поутих. Ладно. Еще не все потеряно. Вот жизнь хлестнет парня два-три раза по шее, по спине и... пониже, — может, тогда одумается, человеком станет. И еще одну затаенную надежду носил в душе Зекерья: скорей бы подошел возраст Айтека к тому рубежу, когда молодых людей призывают в армию. Тут уж не отвертится. Ни мать, ни сестры, ни пророк Магомет его не спасут. На военной службе живо отучат мальчишку щеголять в костюмах из Парижа и туфлях из Инглиза. И нежной баранинкой не станут баловать. Узнает он вкус той простой каши. Посмотрим, что тогда запоешь, собачий сын. Поскорей бы настал этот день.

«...А еще заведен здесь дурацкий обычай — заставлять нас бегать, как будто мы лошади, а не люди. Бежим так, что глаза на лоб вылезают, а расстояние — как от Кашкатау до Аушигера. Самое же главное издевательство — после всего этого прапорщик петь заставляет. Тут рыдать хочется, а он командует «запевай!». Не выполнить команду нельзя. Приходится петь...»

Женщины прервали чтение, чтобы перечислить все невзгоды, которые они хотели бы обрушить на голову безжалостного прапорщика-мучителя. Зекерья помалкивал и раздраженно дергал себя за ус. Вот что он запел, неженка! Недаром так неохотно ехал на сборный пункт, когда настал день, которого с нетерпением, но с затаенной надеждой ждал Зекерья.

Три сестры и мать, с непросыхающими ни на минуту глазами, готовили погрустневшего Айтека в дальний путь. Чуял избалованный недоросль «ранимым своим сердечком», что жизнь делает крутой поворот. Да разве поможешь делу! Это знали даже опечаленная мать и зареванные сестры. Попробуй в пасмурную осеннюю пору изменить по своей прихоти цвет неба, сделать его снова по-июльски голубым и ласковым!

Зекерья прятал в усах довольную ухмылку и думал: «Ревите, ревите, а жить ему теперь не под вашими крылышками, а в солдатской казарме!» Женщины пытались разжалобить твердокаменного отца.

— А ты-то хорош! Не мог походатайствовать, чтоб мальчику отсрочку дали... Стоишь и молчишь, словно бедненький наш Айтек — не сын твой родной! — это сказала мать.

— Кто ему будет стирать рубашки! — это воскликнула старшая сестра.

— Чем там будут кормить бедного братика! — причитала сестра средняя.

— А вдруг он заболеет! — надрывалась младшая.

«Ничего, — думал отец, — мужчиной там сделают вашего оболтуса. Только достался бы ему командир построже».

Проводили Айтека. Высокого румяного увальня с такими слезами проводили, будто и не в армию он отправился, а... шайтан его знает куда.

«...Я спросил, где наша демократия, где наши гуманные заботы о человеке? А тот самый прапорщик сунул мне в руки книжечку с названием «Боевой устав пехоты», зверски сверкнул глазами и изрек: «Вот какую демократию ты должен прежде всего усвоить, лентяй ты эдакий!» Так я и живу, дорогая мама, дорогие сестренки. Нелегко мне тут, и очень я по вас скучаю».

Последние слова младшая сестра (это она читала вслух) еле выговаривала прерывистым дрожащим голосом, с трудом удерживаясь от рыданий, готовых в любой момент прорваться наружу.

А Зекерья в это время вспоминал далекое прошлое. Как раз в возрасте Айтека он, тогда еще совсем молоденький новобранец, форсировал Днепр. Установили на плоту два пулемета и ротный миномет и поплыли под огнем врага. Никто и не знал, что юный горец не умел плавать. И когда Одер форсировали, тоже никто об этом не узнал. Даже когда Зекерья получил свою Красную Звезду, он и в это время никому не признался, что плавает не лучше подковы. Всякого пришлось натерпеться. А домой писал: «Жив, здоров, воюю. Ждите с победой».

Когда сели писать ответ Айтеку, женщины вопросительно посмотрели на Зекерью.

— Скажи, как написать ребенку, чтобы хоть немного утешить его? — спросила мать.

— Чтоб озарить его грустное лицо... рассеять тоску... печаль, — скулили сестры солдата.

Густые с проседью брови отца вдруг гневно сдвинулись:

— «Утешить, озарить, рассеять»! — передразнил он домочадцев. — А писать надо вот что... — Он подошел к младшей, которая уже раскрыла чистую тетрадь и взяла ручку. — Я буду говорить, а ты пиши. Поняла?

Таким решительным и строгим Зекерью никогда еще не видели. На несколько минут в доме воцарилась напряженная тишина. После короткого раздумья почтенный горец начал диктовать:

«Собачий ты сын, испоганивший бумагу столь позорным посланием! Благодари аллаха, что не я твой командир! А начальству своему передай такую мою просьбу: пусть гоняют тебя, как ожиревшего жеребца, пока ты не износишь дюжину пар сапог и пока две дюжины солдатских рубашек не истлеют на тебе от соленого пота. И чтоб одной черной кашей тебя кормили. А то привык у