Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века Страница 19

Все с воодушевлением приняли тост за брачный триумвират: кто чокался красным, кто белым, — эти два сверкающих цвета, преобладающие за нашей трапезой, начали, сливаясь, горячить наши мысли и речи.

Добросовестно поддержав тост, я сказал:

— Рискуя второй раз подвергнуться пене, я сознаюсь, что не понимаю, где еще можно найти довольных современным положением вещей, если синьор Джонато исключает спекулянтов всякого рода…

— Я уже сказал, что они редки, — возразил Джонато, — да и часто весьма скромны. Вот, например, наш досточтимый друг, — он кивнул в сторону священника, — он всегда пил кофе без сахару, и этот факт не имел для него никакого особого значения и не давал ему в обществе никаких особых преимуществ. С тех же пор, как все любители кофе по два-три раза на день проклинают сахарин, он наслаждается известным преимуществом, которое дает ему простая привычка, и извлекает из него утонченное удовольствие, вечно обновляемое сознанием, что он живет в историческую эпоху сахарина. И это дает ему полное право участвовать в нашей трапезе.

В этот миг священник как раз пил кофе с блюдечка, — как, говорят, делал и экс-император Вильгельм (а, впрочем, может быть, это просто сплетня, порожденная войной).

Итак, приподняв от блюдечка разгоряченное лицо, он бросил взгляд на меня.

Подали ликеры в большом количестве, отечественные и импортные.

Тогда, вытерев салфеткой ассирийскую бороду, заговорил мой сосед справа:

— Столкнувшись со столь совершенным примером удовлетворенности современным ходом вещей, я спрашиваю себя: могу ли я с чистой совестью оставаться среди вас? Мое состояние так сложно, что иногда я думаю, не причислить ли мне себя к ловцам успеха, справедливо не допущенным в этот оазис. Я — историк, но историк-художник, влюбленный во все, что связано с предметом моих исследований.

Я исследователь средневековья и обожаю средние века — и давно уже сожалею, что не родился в средние века, во времена Ромула Августула или Алариха, что не был придворным Карла Великого, как его историограф Эйнгард, в которого влюбилась Эмма, королевская дочь. Я ненавижу телефоны, автомобили, свободный стих, палату труда, микроскоп, фрак и парламент. Но вот уже несколько лет чувствую, как медленно, но верно иду, или, лучше сказать, возношусь к средневековью — предмету моих занятий и моих мечтаний. Прежде всего вот уже больше четырех лет, — с благословенного августа 1914 года по ноябрь 1918, — я с наслаждением прислушиваюсь к бряцанию доспехов, к борьбе рас, к катастрофам. Моя душа взыграла в первую же ночь, когда город утонул во тьме. Когда бастуют трамваи, я с наслаждением хожу по улицам, и смотрю на бесполезные рельсы, и надеюсь, что все это со временем навеки провалится в тартарары. Мне приятно сознавать, что каждую ночь на улицах города хозяйничает чья-то вооруженная рука и с уверенностью опустошает лавки, как во времена архиепископа Ариберта. И когда я думаю, что все это лишь цветочки, а ягодки впереди, когда предвижу, что сначала наступит промышленная диктатура, а потом революция и таким образом на некоторое время (и, конечно, на всю мою жизнь) мы погрузимся в полное средневековье с альтернативой враждующих и дерущихся между собой олигархий…

— Платите!.. Платите!.. Платите!..

И не помню уже, какого цвета вино появилось на этот раз.

Я обратился к смеющейся, раздушенной девице или даме, сидящей рядом, и спросил:

— Простите за нескромный вопрос, но чему обязано счастьем вашего присутствия это собрание?

Девица или дама весело расхохоталась и посмотрела на меня исподлобья взглядом гусыни, осаждаемой вакхическими видениями, — таким знакомым, волнующим взглядом, что я забыл свой вопрос. Но за нее ответил Джонато:

— В какую бы эпоху ни жила женщина, — это лучшая для нее эпоха. И синьорина присутствует здесь в качестве избранной выразительницы этой святой истины.

Не помню, продолжал ли философ свои рассуждения на эту тему, потому что, сознаюсь, мозг мой был уже не способен следить за логическим развитием его мысли.

Помню только, и очень ясно, что в какой-то момент, совершенно неожиданно, изобилие жидкостей, препровожденных мною извне внутрь, заставило меня пожелать восстановления равновесия между мной и вселенной посредством выведения жидкости обратно во внешний мир.

Но стыд — столь же абсурдный, сколь и присущий цивилизованному человеку вообще, и, может быть, самый безусловный признак цивилизации, — этот стыд удержал меня от желания сознаться в этом кому-нибудь из гостей.

В моих воспоминаниях этот миг подобен вихрю дыма, ароматов, огней, пронзительных голосов, а в центре его — мое желание, становящееся с каждой минутой все беспокойнее и мучительнее.

Не помню, как и кому заплатил я должную контрибуцию за ужин и штраф, не помню, обещал ли побывать здесь еще раз, с какими словами откланялся и провожал ли меня кто-нибудь до двери. Знаю только, что я вышел и очутился на улице — пустынной, почти совсем погруженной во мрак. И туг на каменном тротуаре, в немом мировом одиночестве, под ледяным зимним небом, я стоял долго-долго, устремив взоры в твердь.

Над моей головой во всем своем великолепии сверкал Орион, а я стоял, как статуя, посреди улицы. И мало-помалу, по мере того как я считал звезды, успокаивались мои нервы и мозг.

Когда установилось желанное равновесие, я почувствовал, что туман рассеялся совершенно и я крепче стою на ногах. Тогда взгляд мой оторвался от звезд и вернулся к знакомой земле. И в полумраке с отеческой гордостью я различил посреди улицы блаженный берег Аркадии, убегающий вдаль.

При этом видении я не мог удержаться от бессмысленного смеха. И так же безрассудно разгоряченная фантазия повлекла меня к нему. Я перебежал улицу, и вдруг всякие следы видения исчезли и стерлись; но по инерции меня еще влекло вперед. Идя так, теперь уже наудачу, я начал размышлять о забавном вечере и о дневной сумятице на площади Скала. Пожалел о напрасно потерянном дне, потом подумал, что имел законное право на некоторый отдых после деловых предыдущих недель. Мысли мои бродили еще в тумане, и думаю, что, погруженный в них, я шел, не замечая улиц. И вдруг очутился посреди маленькой площади, оглядываясь вокруг и стараясь понять, куда я попал.

Неожиданно голос, точно вылетавший из стены, заставил меня оцепенеть. Стена сказала:

— Синьор!..

Я отскочил и в темноте уставился на трещину в стене. Тогда от нее отделилась тень, и умоляющий голос произнес:

— Синьор, нет ли у вас спички?

Слова эти меня несколько успокоили, я посмотрел на незнакомца и был ужасно удивлен: он был во фраке, без пальто и без шляпы. Я подумал: верно, это тот самый мудрец, современник Александра Македонского.

Однако такой гипотезы высказать не посмел, а только подошел к нему, дал спички и хотел идти дальше. Но незнакомец нерешительно добавил:

— Может быть, случайно есть и папироса?

Мне наложили полный карман папирос на блаженном острове Ирэн. Я дал ему и папиросу. Тогда незнакомец, после некоторой внутренней борьбы, решительным голосом сказал:

— Может быть, у вас найдется и пять лир?

Я опять отскочил, потому что подумал, не собирается ли он меня ограбить.

Незнакомец понял мой страх и поспешил успокоить:

— Не бойтесь, не бойтесь, синьор! За кого вы меня принимаете…

И с оттенком некоторого благородства в голосе он заявил:

— Я — нищий.

Последовало короткое молчание. Я подыскивал вежливую фразу, чтобы извиниться за неподходящее движение. Хотел сказать, что заинтересован его судьбой и благодарен за оказанное мне доверие. Но пока я подыскивал слова, незнакомец повторил:

— Прошу милостыню…

Наконец, я нашелся и спросил:

— Давно?

— Несколько часов… уже…

— А я вас принял за мудреца времен Александра Македонского…

— Не знаю, о ком вы говорите!.. Еще несколько месяцев тому назад я спокойно и скромно зарабатывал на хлеб. Горе пришло ко мне под маской счастья. Я жил в Маленьком переулке довольно близко от центра, и моего заработка мне почти хватало на скромную жизнь. Одна шайка бандитов предложила мне двадцать тысяч лир, чтобы я уступил им квартиру. Сумма показалась мне колоссальной. Я согласился, но не нашел другой, не нашел даже подходящей скромной комнаты: только гостиную с ванной в одном перворазрядном отеле. Думал: ну, ладно, на несколько дней!.. Но, увы, ничего другого уже не нашел!.. Мои двадцать тысяч испарились, или, вернее сказать, переместились в карман хозяина отеля. А за это время я обносился совершенно и уже не мог ничего купить. Видите — остался только фрак. Я не мог приобрести даже шляпы. А свою я где-то забыл вчера. Жалованья, которого прежде хватало на все, теперь едва хватает на оплату гостиной с ванной в отеле. Чтобы не умереть с голоду, мне остается только просить милостыню. Вот почему, синьор, вы видите меня во фраке, без шляпы, просящим милостыню на этой площади. Будь они прокляты!..