Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский Страница 21

руки под одеялом. Довольно. Я люблю вас нежно, подробно, мучительно, грубо. Люблю вас, можно сказать, на все лады. И в то же время вы для меня чужая, и мне весело, как пьяному философу, думать о вашей судьбе. Вы пойдете вперед той дорогой, которую изберете сами. Я не помешаю вам ни в одном шаге и одиноко, тайно переживу вместе с вами ваши опыты с людьми и с собой. Будем говорить прямо: вы накануне самого главного в вашей жизни. Запомните: ничто не даст вам больших потрясений, чем первая страсть, и только через страсть вы подойдете к душе человека вплотную и заглянете в нее, как в темную пропасть. Вы будете дразнить, оскорблять, издеваться, ненавидеть и сами будете поруганы и оскорблены. И вы знаете наперед, что, нахлынувши, схлынет волна, что вас ожидает потрясающий обман, пустота, скука. Вы умны настолько, чтобы не только теоретически, но и инстинктивно предугадать конец. Но пусть так, есть в жизни роковая повторяемость опыта. Все то же, и ни шагу вперед. Идите же. Я смотрю светло на ваш путь. Считайте меня сумасшедшим, но я жажду вашего падения и хочу проследить каждый ваш шаг. Понимаете, любя вас, я не боюсь вас обесценить. И если бы я даже знал, что когда-нибудь вы вернетесь ко мне, я бы не побоялся предать вас... Ах, я не знаю, что говорю... Отвечайте же. Ваше молчание невыносимо.

Надежда внимательно смотрела на него, и в ее неподвижных, ясных, понимающих глазах он проследил каждое свое слово, как вопрос, на который не будет ответа. Встала, протянула к нему руки.

— Зачем вы мучаете себя? Жизнь неизмеримо проще, чем вам кажется. Вас замучило желание творить новое из ничего, и, кроме этого, вас замучила окружающая ложь. Скажу вам совсем откровенно: вам не на что толкнуть меня. Вы правы — близок день, когда я отдамся мужчине из любопытства; нет, это не совсем то слово — вы заслуживаете большей прямоты, — из желания. Но того, чего вы боитесь, не будет. Будет радостный, веселый, не страшный пир, который я покину, вероятно, не простившись, задолго до пресыщения. Я подойду «вплотную» не к чужой, а к своей собственной душе. К чужой можно подойти только отдельно от тела, через любовь, которая всегда бестелесна. А тело не может ни любить, ни не любить: оно может только испытывать голод. Вам не в чем убеждать меня. Одно мне больно — это то, что вы любите меня больше, чем я ожидала. Я не люблю вас. И знаете, немного смешно: я просто не успела этого сделать. Вот так-таки некогда: лекции, разговоры, спектакли.

На столике, освещенном низенькой лампочкой в зеленоватом сборчатом колпачке, белели страницы разбросанных книг. Уютно сливалась с темнотой низенькая кожаная мебель, пахло какими-то нежными благородными духами, и спокойная девушка с голой шеей смотрела Виноградову в лицо.

— Видите, как хорошо говорить с друзьями. Ведь дружба у нас с вами прочная, большая. Вы проповедуете, что люди должны говорить друг другу всю правду. Тем лучше, нам удастся выяснить все до конца. Вы жаждете моего тела, но в то же время идейно отрекаетесь от него. А у меня наоборот: идейно я как раз не отреклась бы. Мне ничего не нужно доказывать самой себе. Я свободнее выбираю, чем вы. Но только телесного у меня к вам ничего нет. Вы хороший, смелый и честный, но к роли беспечного Адониса или могучего Центавра вы одинаково непригодны. И быть вашей я могла бы, только крепко, по-настоящему полюбив вас.

— Довольно, — прервал ее Виноградов, — я все понял. Спасибо вам. Буду вмешиваться в вашу жизнь по-прежнему без уговора, как рыжий цирковой клоун, который толчется на месте, хлопочет, падает и которого в конце концов заворачивают в ковер и увозят в тележке вон. Буду радоваться всему, что бы ни случилось с вами. О, я докажу, что любить можно без эгоизма. Буду любить вместе с вами жизнь. Вы будете со мной откровенны?

— Да, да, конечно.

Он сделал движение к ней, она к нему. Опять протянула руки.

— Не надо этого, — сказал он, — пусть не встречается ваше тело с моим.

Глава седьмая

На бал художников поехали в карете втроем — Надежда в голубом костюме маркизы и в напудренном парике, профессор Тон во фраке и Виноградов в черном домино, взятом напрокат.

— Вот где вы развернетесь вовсю, — говорил Виноградову профессор, — я только не понимаю, почему вы не придумали себе костюма пооригинальней.

— Вы, кажется, знаете, профессор, что я не очень-то теряюсь в толпе и без маскарадного костюма. А надел я домино только для того, чтобы в моем обществе как-нибудь не узнали Надежду Аркадьевну. По правде сказать, я признаю для маскарада только один костюм, в котором было бы страшно весело, да не пустят.

— Какой же это?

— Да совсем голышом, дорогой друг.

— Хо-хо-хо! Всегда скажет что-нибудь эдакое.

— Нет, я совершенно серьезно, — настаивал Виноградов, — единственное общепринятое препятствие — чувство стыда — совершенно парализуется маской. Не все ли равно, когда никто не узнает. Зато уж равенство было бы полное, как в бане, и острота переживания, могу вас уверить, получилась бы необычайная.

— Хо-хо-хо! — смущенно, стесняясь дочери, смеялся профессор.

Надежда молча сидела напротив. Скользящие вспышки уличного света то округляли ее закутанное в ротонду плечо, то пестрили черное кружево маски, и были чужды и страшны без блеска узкие щелочки глаз. Это был ее первый выезд в большой маскарад, и в молчании ее Виноградов угадывал взволнованное предвкушение, обычное радостное любопытство. И ему было весело за нее.

Распахнулась дверца кареты, и околоточный с полосками снега вместо погон и блестящим новеньким ремнем шашки через плечо для чего-то