Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский Страница 27

Но, разменявшись на мелкую монету, Виноградов не переставал носить в себе прежнюю горделивую идею какого-то по-сланничества в толпу и, окрыленный ею, ходил с высоко поднятой головой. Ни на минуту не забывал он и о Надежде, и эта постоянная, почти бессознательная память, сросшаяся с каждым его шагом, с каждой вспыхивающей любовью к человеку, с каждым отдельным негодованием на несвободу, на обезьянью повторяемость жизни, окрашивала тайным сладостно-мучительным светом все его хлопоты и дела. И, возвращаясь домой после двух-трехдневного отсутствия, он благоговейно проходил к себе по коридору мимо заветных полуоткрытых или плотно запертых дверей.

От Надежды и от Нарановича он знал о их встречах, и однажды, позвонив к Нарановичу, он почувствовал на площадке слишком знакомый запах духов и услышал от заступившего ему дорогу Тихона Задонского: «Не тревожьте обители сей, добрый господин». Но встречи эти внушали ему почему-то все то же благоговение и скромный, почти стыдливый страх. Как-то после театра, где они были вместе и откуда вышли втроем, Виноградов спросил, не поехать ли куда-нибудь еще, и Наранович полушутя-полусерьезно ответил, что теперь им уже будет немножко тесно в одних санях. Виноградов почтительно подсадил Надежду, застегнул полость и без малейшего страдания крикнул: «Пошел!»

Так тянулся похожий на какой-то слишком пестрый, горячечный сон первый месяц его особенной, новой любви. Виноградов ни о чем не расспрашивал Надежду, не любопытствовал, не ходил за ней по пятам и при свиданиях с ней улыбался, как любящий брат. И вот надвинулось на него и на семью Тонов событие, разрушившее их случайно склеенную общую жизнь.

Умер старик Тон.

Однажды ночью, вернувшись домой, Виноградов присел на минутку за стол, чтобы написать письмо, как вдруг раздался короткий стук в дверь. Он едва успел повернуть голову от стола, как дверь открылась и вошел старик Тон в плотно застегнутой темной тужурке, на фоне которой особенно величественно выделялись его длинные седые баки. Как-то странно, не то прихрамывая, не то волоча ногу, он шел на Виноградова своей стариковски-прямой походкой, и его обычно неподвижное пергаментное лицо не то подмигивало, не то криво улыбалось. Сунув Виноградову как-то навыворот руку, старик остановился против него, прямо расставил ноги и отрывисто проговорил в нос:

— Что не приходил поболтать?.. Ну, да теперь все равно... не вернешь. Собираешься спать?

— Нет, — сказал Виноградов, — а что?

— Так вот: проведи два часа со мной. Думал, думал, решил, что ты, пожалуй, таков, что не помешаешь. Много хочется сказать. Всего не успеть. Сначала важное, а там, что язык захочет... на сон грядущий.

Старик точно уезжал куда-то, и домашняя тужурка придавала ему дорожный вид.

— Да что с вами, генерал? — спрашивал заинтригованный Виноградов.

— Эх, — как будто спохватился тот, — главного-то тебе и не сказал: умираю, брат студент! Вот оно что.

— Как умираете?

— Так, ерунда все. Опротивело, и баста. Смотри, завтра не разоспишься, подымут весь дом рано. Придут доктора, пощупают, поковыряют и скажут: «Подох от паралича старый черт».

— Ничего не пойму, дедушка, — говорил Виноградов, чуть-чуть сердись и посматривая на старика то с одного, то с другого бока, — что у вас, предчувствие, что ли? Больно мудрено говорите.

Старик Тон взглянул мимо Виноградова холодными несмеющимися глазами, странно мотнул головой и сделал приглашающий жест.

— Пойдем ко мне... Предчувствие, предчувствие, — идя впереди Виноградова, повторял он своим высоким голосом как-то особенно в нос, — предчувствие в граненом пузырьке. Пожалуй, поделюсь с умным человеком, дам половину.

Они шли коридором, темными гостиными и пустынным залом, и Виноградов все не мог опомниться и собрать мысли. У него останавливалось дыхание, подгибались колени, и он не мог отвести глаз от высокой черной фигуры старика, который вел его за собой. С самой первой встречи этот старик внушил к себе необъяснимое уважение своей чудаковатой прямотой и в думах Виноградова о Надежде всегда играл какую-то незримую благословляющую роль. За весь последний месяц Виноградов встречался с ним только изредка на журфиксах, когда тот, по своему обычаю, наблюдал за гостями с порога своего кабинета, но как раз все это время молчаливый, прячущийся от людей генерал был ему особенно близок и понятен, и в том, что ему предстояло услышать сейчас, он уже предчувствовал какую-то важную и близкую для себя правду. И к страшному надвигающемуся факту он против своей воли относился с радостным и гордым интересом, точно к какому-то небывалому эксперименту, присутствовать на котором составляло особенную честь и противодействовать которому было бы пошлостью, оскорбительной для него и для старика. «Все это можно было предвидеть давно, — думал Виноградов, вступая в громадный и мрачный генеральский кабинет, — и если старик выбрал этот исход, то, значит, так и надо, и не нужно сожалеть ни о чем, не нужно советовать, спорить, выдумывать лишние слова, отравлять ими последние минуты умному человеку».

— Вот оно, сие предчувствие, — говорил между тем старик Тон, подводя его к громадному письменному столу, заваленному какими-то толстыми книгами и похожему на саркофаг, — вот посмотри: маленькая баночка, а в баночке капли небытия. Гордый человек, не желающий ждать, когда какой-нибудь тиф или паралич схватит его насильно за шиворот и выбросит из жизни вон, берет вот сию баночку и отливает из нее в рюмку половину. Через два часа ему начинает хотеться спать, а утром... Возьми себе остаток... На, на, возьми.

Виноградов взял. Странен был этот спокойный, почти деловой разговор, и не веяло смертью от красиво расчесанных бакенбард и стройной прямой фигуры в тужурке с выглядывающим белоснежным воротничком. Молча прошлись по ковру.

— Хочешь вина? — спросил старик Тон.

— Не хочу, — сказал Виноградов, рассеянно оглядываясь по сторонам.

Во всем окружающем чувствовался обычный излюбленный