Homo Irrealis - Андре Асиман Страница 30

словами Пруста, организует в определенном порядке события нашей жизни, так что поражает не только их сочленение, но и отклик одного на другое, что и есть призрак смысла. Что может быть прекраснее, чем обнаружить в реальном повседневном скучном бессобытийном существовании легкое касание самого великого фокусника, который помещает нашу жизнь в рамки искусства? Такое случается только раз-другой за всю жизнь и носит название чуда.

Впрочем, открытие, что форма есть способ придания смысла совпадению, вытесняется другим открытием, а именно, что способность продвигаться вперед через многочисленные отступления — обсуждать сам процесс обсуждения — сама по себе наполнена смыслом и приобретает взрывной характер при перенесении ее в будуар, поскольку она косвенно эротична. Именно это и происходит примерно двадцать минут спустя между Жаном-Луи и Мод. Подобная искренность, подобное самокопание, снятие всех покровов только в спальню и может привести. Речь идет даже не об искренности, хотя все признаки искренности налицо: все очень задушевно и интимно, разговор полон исповедальной грации, с которой влюбленные открываются друг другу в постели, но при этом между персонажами сохраняется настороженная дистанция. Нам, по сути, кажется, что они флиртуют. На каждой истине стоит печать причуды и искусственности, в самые спонтанные и сбивчивые признания вторгается элемент простроенности. «Скажи всю правду, но не в лоб. Обиняком, к примеру…» — Эмили Дикинсон. Я никогда не смотрел на это в таком ключе. И никогда не говорил про желание в тот момент, когда оно мною завладевало.

Мне не хватало таких разговоров, как разговор Мод и Жана-Луи, хотя я никогда и ни с кем так не разговаривал. Я завидовал прозрениям Жана-Луи и Мод, их мудрости, их заносчивым заблуждениям, их бесстрашному стремлению проанализировать и заанализировать каждый нюанс желания и жжения, а потом вернуться вспять и тут же выложить всю подноготную тому самому человеку, который вызвал у них это смутное желание и жжение. Им никогда бы и в голову не пришло, что их четко сформулированные признания вовсе не расчищают путь к страсти, они в итоге погасят ее пламя и встанут на ее пути. Возможно, слова их прозвучали слишком рано и зашли слишком далеко, тогда как тело, подобно скрюченному застенчивому бродяге, превратилось в обманутого статиста, забывшего свой текст.

При этом они всего лишь заполняли вежливым разговором лакуны смущенного молчания. Сама речь порождала суррогатные удовольствия. Она не рассеивала страсть, не ставила ее на паузу; она просто давала ей возможность высказаться, подумать. В этот момент — возможно, только в этот момент — можно было с полным правом сказать, что желание способно сделать человека более цивилизованным.

Вот только, дабы положить конец всем этим наслоениям разговоров и уверток, настал момент, когда Мод посмотрела на Жана-Луи и свела все его поступки в эту ночь к одному-единственному слову: «Идиот».

* * *

В рождественский вечер Видаль привозит Жана-Луи поужинать к Мод. Это их первая встреча. Разговор заходит о Паскале. Беседа одновременно легковесна и серьезна, и Мод, и Видаль поддразнивают Жана-Луи по поводу его ханжеской приверженности католицизму. Потом Мод надевает футболку и залезает под одеяло в своей кровати в гостиной, явно наслаждаясь присутствием двоих мужчин в ее салоне, прекрасно зная, что воспроизводит ритуал, которых был в ходу у précieuses XVII века. Но вот вечер подходит к концу, Видалю пора уходить. Жан-Луи говорит, что и ему пора уходить, но снаружи снегопад, его уговаривают остаться на ночь у Мод. Как богобоязненный католик, он сразу начинает испытывать неловкость, поскольку подозревает, что у Мод на него есть собственные планы, — и тут Мод говорит, чтобы он не переживал: если хочет, он может спать в другой комнате. Вскоре после ухода Видаля Жан-Луи действительно говорит, что хотел бы лечь спать, и спрашивает, где эта другая комната, — и ему, по сути, сообщают, что «другой комнаты» не существует. Более того, Мод добавляет в типичной своей дерзкой озорной искрометной манере: Видаль, когда она предлагала Жану-Луи остаться, прекрасно знал, что в доме нет «другой» комнаты, — чем и объясняется хмурость и поспешность его ретирады. А вот женщиной, которая действительно предложит Жану-Луи другую комнату в своем пустом общежитии, будет не Мод, а его будущая жена Франсуаза.

Принудительно оказавшись наедине и явно испытывая неловкость, Мод и Жан-Луи продолжают беседу. Она под одеялом, он, чтобы быть ближе, садится на кровать — полностью одетый, в сером двубортном фланелевом костюме, и в паузе — для зрителя она столь же мучительна, сколь и для Мод, — внимательно в нее вглядывается, она же не опускает глаз, слов им обоим не подобрать, однако они как бы раскрывают друг другу душу. Она рассказывает о своей жизни, о бывшем муже, который ей изменял, о любовнике, погибшем в автомобильной аварии, о том, как катастрофически ей не везет с мужчинами. Он рисует красочную панораму любовных похождений в прошлом, но куда более уклончиво. Речь заходит о его обращении в католицизм, о том, что он избегает легкомысленных интрижек, мечтает (так ей представляется) жениться на блондинке, потому что, по ее пророческому мнению, все богобоязненные католички — блондинки. Потом, когда они вновь вглядываются друг в друга, Мод, на миг утратив бдительность, произносит: «Сто лет ни с кем так не разговаривала. Мне нравится».

Их беседа напоминает «философию в будуаре», но речь не идет ни о кабинетном психоанализе, ни даже о соблазнении. Разговор сугубо аналитический и при этом до неловкости задушевный и проницательный. Анализ и соблазнение, как прозрение и удача или хаос и замысел, сплетены, их уже не отличишь друг от друга. То, что Паскаль называет ésprit de finesse, а Ларошфуко — penetration, лежит в самом сердце прозрений Ромера относительно упрямой и капризной человеческой ганглии, которая носит название души.

Если Ромера часто «обвиняют» в литературности, то не потому, что сценарии его так уж виртуозно написаны; просто он неизменно настаивает на том, что ключ к душе, как и к любой случайности в нашей жизни, можно отыскать лишь в вымысле, причем потому, что вымысел — а в более широком смысле искусство — представляет собой единственный доступный нам механизм, с помощью которого можно, пусть и некрепко, ухватить за хвост демона замысла. Без замысла никак, а если замысла и не было, то сам процесс поисков замысла столь продуманным и парадоксальным способом сам по себе становится утверждением того, что и сама жизнь — вещь чрезвычайно продуманная и стилизованная. Мысль, что вместо нечто существует ничто, эстетически недопустима.

* * *

В наскоро придуманном «будуаре» — спальне Мод