Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века Страница 56

— Нет, я хотел сказать, — стал оправдываться торговец часами, — что адвокат прав, когда утверждает, что одно дело цивилизация, а другое — сила… Но я согласен с вами в том, что теперь нужна строгость… Достаточно было бы расстрелять человек десять. Прямо на месте.

— Наконец-то слышу от вас разумные слова! — воскликнул богатый крестьянин. — Именно на месте. И стоило бы включить в состав карательной команды жертву ограбления или его родных.

— Прикажете, значит, вернуться к средневековью, к правилу «око за око», или, как в Албании, к «закону гор», к невежеству и обскурантизму? Нет, вы меня никогда не убедите. И это в Италии, в стране с тысячелетними традициями правосудия, спустя век после Беккарии[19]. Да вы шутите!

— Нет, я вовсе не шучу. Нужно стрелять, стрелять и стрелять. Да, да, я это вполне серьезно. Мы превратились в дикарей, людоедов. Один живьем пожирает другого. Может быть, я преувеличиваю? Все словно с цепи сорвались. Теперь спекулянт — самый честный из людей.

При слове «спекулянт» все злобно, с подозрением уставились на богатого крестьянина. Лишь солдат, сидевший на оконном выступе, весело ощерил свои желтые зубы.

— Вот именно, спекулянты. Это вы правильно сказали. Теперь все до единого спекулянты. Я бы их всех перестрелял, от первого до последнего, — громогласно объявил он, с победоносным видом оглядывая коридор со своего наблюдательного поста.

— Да брось ты, — простонал его приятель с пропыленными волосами.

Но тот никак не унимался.

— Хотел бы я знать, сколько их в одном только этом вагоне. — Он хрипло расхохотался. — Не бойтесь, я не полицейский. У кого нет товару, поднимите руку. — Он подождал немного. — Видишь. Ни одного не нашлось.

Он снова злобно засмеялся, и все сразу умолкли. Каждый бросал на солдата злобный взгляд, но тут же с непроницаемым видом опускал глаза, словно обдумывая, как бы ему отомстить или хотя бы как заставить себя забыть о нем и помнить только о своих делах. Из страха перед его провокационными вопросами никто не решался возобновить разговор на любую, самую безобидную тему. Все замкнулись в упрямом безразличии, которое как раз тогда получило особое название — «наплевизм»; этим словом и пытались оправдать всеобщую апатию и деморализацию. Это был удобный способ неплохо жить в неудобных обстоятельствах. Солдат с желтыми зубами бросил всем вызов, и в наступившем молчании каждый словно задавал своей совести немой вопрос: «Неужто я в самом деле спекулянт?» И каждый приходил к выводу, что нет, он не спекулянт и не желает им слыть. И если никто в душе не согласился с таким определением, то и предпосылки, позволившие каждому прийти к одному заключению, были примерно одинаковы: «Разве я объявлял войну? Моя, что ли, вина в этой неразберихе? Разве я говорю этим мародерам: «Скорее ищите в разрушенных домах драгоценности и несите мне все, что найдете: цепочки, браслеты, серьги, часы, портсигары, лишь бы они были золотыми или серебряными». Я ли виноват в том, что крестьяне сейчас предпочитают вещи деньгам? За пару золотых часов они дают тебе бутыль оливкового масла или три мешка муки. И только если я продам с выгодой эту муку и масло в городе, то смогу как-то перебиться месяц. Что еще остается делать такому, как я? Ждать, пока принесут починить часы, чаще всего краденые, иными словами, потворствовать ворам и мародерам, чтобы не сдохнуть с голоду? Если я не захочу ловчить, всегда найдутся другие, куда более бессовестные». «Так не лучше ли помогать другим — тем, что не выманивают у крестьян продукты, которые они прячут в лесу, дожидаясь своего часа? А этот час настанет. Увидите, вам еще придется на коленях молить нас о куске хлеба. Кончатся эти союзнические поставки, — тогда узнаете, что такое голод! Какое же это преступление, если я отказываюсь сдать государственному консорциуму урожай?

Он, дорогие синьоры, моим потом и кровью полит, и я волен делать с ним все, что хочу. Не хватало мне только признать твердые цены лишь потому, что их произвольно установили власти, которые и власти-то настоящей не имеют и ничего больше не сумели, как выйти из войны? Проиграли ее — сами и расплачивайтесь. А я тут ни при чем. Я, что ли, черный рынок выдумал? А теперь хотите, чтобы я с ним боролся? И весь урожай покорно сдавал вам? Нет уж, лучше на каторгу! Если только она еще существует. И потом, многих вам придется в тюрьму упечь, прежде чем до меня доберетесь. Да и тогда хороший адвокат найдется. Скоро в судах только такие дела и будут разбирать. Так я за муку и мясо отыщу не одного, а сто адвокатов!»

«Конечно, не очень-то приятно мне, дипломированному адвокату, хвататься за все, что только ни предложат. Но жить-то надо. Попробуй один прокорми семью из пяти человек. Правда, мне не повезло. Многие были в сто раз более рьяными фашистами, чем я, а все-таки сумели пролезть в правящую партию. Почему я, видите ли, сделался тогда фашистом? Но ведь другие в фашизм верили, были ему преданы всей душой. Мало того, когда я открыто возмущался произволом, они меня все порицали. А секретарь коллегии предложил даже исключить меня из адвокатуры! Зато теперь этот мерзавец командует вместе с другими в Комитете освобождения, а я должен защищать всяких подонков, продающих на черном рынке продукты по баснословным ценам. И мне еще приходится доказывать в суде, что мои подзащитные правы, что нет точных законов и нельзя так, сразу, изменить общее положение. Тут требуется длительное демократическое воспитание, которое невозможно было получить при фашизме, и что в два счета людей не переделаешь. Каждый раз я выискиваю новые уловки, даю отводы, требую отсрочки суда, чтобы дотянуть до очередной амнистии. Нужно быть снисходительными, ха-ха, да я бы их всех поставил к стенке, всех подряд! А вместо этого — извольте, господа мошенники, я к вашим услугам. Так у меня и выходит: сперва — фашист поневоле, потом — защитник, хлопочущий о спасении тех, кого в глубине души презираю. Не приходится удивляться, что растет преступность и ширится разруха…»

Ему было горько, муторно. Он закурил сигарету; поезд снова сбавил ход, ветер, со свистом врывавшийся в окна, сразу стих, и стало нестерпимо жарко.

Следуя логике своих мыслей, адвокат во всеуслышанье объявил:

— Если бы опять ввели судебный год, как это было, — он хотел сказать «прежде», но из дурацкого страха перед чужими суждениями сказал, — в так называемое доброе старое время, мы бы узнали много любопытного. Страшные цифры! Число преступлений резко возросло.

Он снял шляпу и стал ею обмахиваться; но и это не помогло. Тогда он подставил лицо ветру, высунувшись из окна, на котором сидел солдат с желтыми зубами. Тот запротестовал:

— Еще чего выдумали! Так мне и свалиться недолго.

— Ну что вы, что вы, — примирительно сказал адвокат, подавшись назад и поспешно надев шляпу.

— Смертная казнь, — одними губами выдохнул богатый крестьянин и, многозначительно проведя рукой по горлу, убежденно заключил: — Только она может наставить людей на путь истинный.

— Меня уже чуть было не наставили на истинный путь, — отпарировал солдат с желтыми зубами. — Только я бы на этих путях мертвецом лежать остался.

Он вытер ладонью невидимые капельки пота со лба и яростно сплюнул. Вот так же с яростью плевались солдаты в эшелонах, когда их везли неизвестно куда. «Куда нас везут, черт побери!» И на землю падал чей-то плевок.

— Вы так думаете? А я не согласен! — воскликнул адвокат, — И никогда не соглашусь. Значит, по-вашему, надо ответить нетерпимостью на нетерпимость? Заменить одно насилие другим?

— Верно, — одобрил солдат с желтыми зубами. — Хватит с нас этой смертной казни, — И, обратившись к богатому крестьянину, добавил: — Надоели же вы с этими разговорами про смертную казнь! Неужели не можете придумать чего-нибудь повеселее?

— А ты не слушай, — оскорбился богатый крестьянин. — Если тебе не нравится, заткни уши, — храбро сказал он.

— Сейчас я тебе самому заткну уши! — Солдат показал крестьянину кулак и попытался соскочить с окна, но его приятель с запыленными волосами опередил его. Он слегка отодвинулся от рыжей женщины, которая, по-видимому, заснула, уткнувшись головой в его колени, и сказал:

— Вы уж его простите, это все нервы. Если б вы знали, до чего долго мы едем! И никак соснуть не удается.

Но богатый крестьянин не унимался:

— А мы? Могли подождать другого поезда и тем временем отдохнули бы. И вы бы не так устали, и нам было бы удобнее. И потом, разве я не имею права говорить, о чем мне вздумается? Не обращайте на них внимания, адвокат. Они до сих пор не поняли, что теперь у нас свобода.

Солдат с желтыми зубами, вновь усевшийся на окно, опять сплюнул и усмехнулся.

— Какой умник выискался! Раз теперь свобода, то мы тоже имеем право требовать, чтобы нам не надоедали. Понятно тебе?

— Э, нет, уважаемый друг, — вмешался адвокат, — Вы не имеете никакого права по своему капризу ограничивать чужую свободу. Я имею право высказаться, а вы вольны меня не слушать или возразить мне.