Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века Страница 68

На рынке лотки ломились от разной снеди; крестьяне сгружали с повозок прямо на тротуар уйму всяких овощей и фруктов: картофеля, репы, плюмажной капусты и даже большие корзины вишен нового урожая, по большей части еще беловатых, недозрелых. Как видно, крестьяне опустошили свои сады и огороды и продавали все, лишь бы только успеть сбыть товар: цены были такие, словно завтра наступит конец света. В рыбных рядах давка была просто невыносимой.

— Сардинки, сардинки, морской окунь, — надрывались торговки.

— Последняя рыба из Градо. Сегодня не съедите, завтра поздно будет, больше вы рыбы в глаза не увидите.

И здесь горы рыбы на мраморных прилавках вызывали мысль о полном опустошении моря.

С Пьяцца Гранде спустилась вниз легковая машина и промчалась вдоль ограды. На углу протрубила труба. Все устремились с рынка на улицы. Что случилось?

Толпа, словно камыши, в которые врезалась лодка, сразу же расступилась. Машина выкатилась на Корсо, и чья-то рука в перчатке задернула одну за другой занавески. Помнится, все повторяли чье-то имя, и я решил, что это «хозяин войны».

Домой мы возвращались через Пьяцца Гранде; ворота казармы были распахнуты, а во дворе было черным-черно от народу. Множество людей и особенно женщин, теснилось на паперти церкви Сант-Иньяцио против дворца губернатора и у стен домов, прилепившихся к холму с замком на самой вершине. Конная стража в черных мундирах пиками разгоняла людей с центра площади. Внезапно загрохотали барабаны, и из ворот казармы, колонной по четыре, стали выходить со двора люди. Большинство из них шло с непокрытой головой, многие несли под мышкой узелок с бельем. У каждого на лацкане пиджака поблескивал на солнце металлический жетон. Люди шагали понуро, и ботинки у всех были пыльные, грязные, словно после долгого пути.

— Это что, пленные? — спросила у меня Эмилиетта.

Мой кузен Борис снисходительно улыбнулся.

— Скажешь тоже, пленные!

Я растерялся и не знал, что и думать. Когда мы уже вернулись домой, мне рассказали, что это были горожане и крестьяне, годные к военной службе, которых забрали в армию по всеобщей мобилизации.

Что ни день, то новая облава в поисках новобранцев. С обоих концов Корсо ставили кордоны и хватали всех прохожих. В казарме врачи производили беглый осмотр, отпускали больных и стариков, а остальных, не дав им даже попрощаться с женами и детьми, под барабанный бой, отправляли на станцию Трансальпийской дороги. Отсюда их путь лежал в горы, затем через всю Австрию, и уже на польской границе они превращались в настоящих солдат с винтовкой и ранцем.

Все это рассказал дядюшка Одоардо, добавив, что рано или поздно и ему предстоит «этот крестный путь». Он больше не набрасывался с яростью на дедушку: лишь жалобно плакался, в отчаянье обнимал нас, отчего мы неизменно разражались слезами. Дедушка, чтобы приободрить беднягу, хлопал его по плечу и уговаривал спрятаться на чердаке или в погребе. Ведь надо переждать каких-нибудь несколько дней, потом наверняка придут итальянцы. Так жизнь в семье превратилась в беспрестанное ожидание. Долгие послеполуденные часы, которые в моей памяти слились в один бесконечный день, мы проводили у окна. Из окон нижних этажей тоже высовывались жильцы, их голоса подымались, спускались, перелетали от окна к окну.

Слухи о боях в ночь на 24 не подтвердились. Боев не было и по сей день. «Наши» наступали, не встречая сопротивления, и поэтому они продвигались вперед, крайне осторожно. Непонятно было, где же австрийские войска собираются дать бой. Дедушка клялся и божился, что австрияки укрепились в горах; в городе остался лишь небольшой гарнизон, чтобы держать в страхе недогадливых жителей. Между тем можно было бы спокойно с песнями пойти навстречу итальянцам по уже оставленной врагом долине. Если верить ему, между Горицией и Италией не осталось ни единого австрийского солдата.

Однажды всем нам, напряженно прислушивавшимся к каждому звуку, показалось, что со стороны Фриули доносится металлический звон. Не помню уж, как он отозвался во мне, но мне представилось, что это бронзовые или серебряные облачка нечаянно столкнулись в вышине.

— Это же колокола звонят! — воскликнула тетушка Бенедетта.

Звук приближался, постепенно растворяясь в воздухе, и возникал вновь еще громче, настойчивее.

Казалось, будто какой-то собор, трезвоня, несется к нам все ближе.

После каждого нового удара колоколов одна из тетушек кричала:

— Это Вилланова! А это Кормонс!

Дедушка различил звон колоколов Капривы.

— Наступление, наши наступают, — кричали люди кругом, свесившись с подоконников. Все ждали, что вот-вот ударят колокола Моссы, Лучинико и уж потом, конечно, вступят наши городские колокола — церкви Сант-Иньяцио, Сант-Андреа, Сан-Пьетро, церковь Капуцинов, духовная семинария. Но от Капривы металлическое облако поползло к югу, вдоль реки Изонцо.

— Они не рискуют форсировать реку, — сказал дедушка, — Наверно, ждут ночи…

Никто не отходил от окон, и до самого вечера жадные взоры были прикованы к долине. День был чудесный, но все же с гор доносился какой-то грохот. Мы были уверены, что в небесах зреет, грозно набирает силу буря. Внезапно земля словно разверзлась у нас за спиной.

— Это пушки бьют, — воскликнул дедушка.

— Но почему так близко?

— Где, где? — закричал я, — Хочу посмотреть пушку.

Меня вывели на балкон. Прямо передо мной над крышами домов сотрясались от взрывов Подгора и Саботино. Новый залп, и языки пламени осветили весь склон холма.

— Смотри, сколько там солдат! — пробормотал дядюшка Одоардо.

— Так вот где австрийцы окопались, — Дедушка тяжело вздохнул.

— Австрийцы еще долго не отдадут Горицию, — сказал дядюшка Эрнесто, — А когда придут итальянцы, в городе камня на камне не останется; и нас всех эта пальба скоро выкурит из домов.

Потом мы спустились по лесенке вниз; не помню уж, кто из дядюшек нес меня на руках, все хмуро молчали, и это странное молчание пугало и злило меня весь вечер.

Ночью я никак не мог уснуть, слушал, как над головой разевают свои злобные пасти Подгора и Саботино. Меня охватил страх; это злые чудовища, думал я, крушат горы. Вот они высунулись, а вот снова захлопнули ставни.

Я позвал Бориса, Эмилиетту. Должно быть, и они не спали, потому что сразу же откликнулись. Мы все трое забрались поудобнее в одну постель и до самого утра, обнявшись, болтали о вспыхнувшей рядом с нами битве драконов.

Время с того дня и до августа 1916 года, то есть все месяцы осады, слилось в моей памяти; оно пронеслось передо мной облаками событий, которые словно бы произошли всего лишь за сутки. Мне представляется теперь, что весь этот день, длиною в год, я в полудреме слушал, как громыхает буря, и крепко жмурил глаза, в страхе, что меня ослепит вспышка молнии. Не помню, куда исчезли оба дядюшки. Кажется, один из них попал в лагерь для интернированных, а другой удрал или спрятался в ожидании итальянцев. Но иногда я думал, что они просто уехали по своим делам.

Вскоре мы покинули наше убежище на четвертом этаже, где стекла беспрестанно дрожали от близких и далеких разрывов. Теперь мы жили в кухне бара, который держала одна из родственниц тетушки Бенедетты. Бар располагался на шумном проспекте Верди, неподалеку от кинематографа. Но нам от этого было мало проку: хозяйка бара почему-то боялась открывать дверь и продавала все через окно. Она спала в задней комнате вместе со служанкой Миркой с Канала, которую считали очень легкомысленной, потому что она каждый день смачивала волосы одеколоном.

Кухня была сырой и темной. Помню, дедушка не раз жаловался на это и беспрестанно повторял: «Какая сырость, какая ужасная сырость», — с таким сердитым видом, словно ему снова пересолили суп. Меня эти слова очень пугали, и мне казалось, что дедушка вот-вот умрет. По ночам мне нередко снилось, что из трещин в каменном полу вылезает «сырой и соленый» зверек. Он был маленький, как гномик, и бегал по моей кровати, взбирался вверх по стене и тут же спускался вниз. Потом внезапно становился огромным, а мы все оказывались у него в брюхе.

Впрочем, кухней наше новое жилье называлось только из-за большого камина, возле которого зимой усаживались с бутылкой вина посетители бара, чтобы сыграть в карты. В остальном это был склад, настоящий корабельный трюм, сплошь заставленный пустыми ящиками из-под рома и зельтерской воды, и мы, ребятишки, превратили его в штаб и в поле битвы, счастливые, что можем беспрепятственно играть в войну. Забуду ли я когда-нибудь эту длинную комнату с арками, где стоял сырой запах стойла или джунглей, то и дело слышался топот коней, вопли матросов, бравших вражеское судно на абордаж, крики обезьян и попугаев?

Мы с кузеном Борисом вставили в волосы по петушиному перу и объявили друг другу войну. Эмилиетта должна была стать добычей победителя. И нередко она становилась нашей пленницей. Обычно мы устраивали засаду и по очереди похищали ее, заставляя бедняжку подолгу сидеть в пустом ящике. Мы провозглашали ее то королевой Дальнего Запада, то царицей Матто Гроссо; в нашем обширном королевстве Борис ловко раскручивал лассо, а я, притаившись в кустах, укладывал наповал метким выстрелом из винчестера сказочного тигра с орлиным клювом и хвостом гремучей змеи.