Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ Страница 7

Преподобный Хестерсон пришел в день, обещавший стать самым напряженным в году. К счастью, продавцов в магазине хватало, и выписывать чеки мне самой не приходилось. Мой глаз примечал посетителей, которые хотели что-то спросить. Я приветствовала клиентов, побывавших у меня хоть однажды, хоть года два назад, и им было приятно, что я их помню. Уж такой у меня магазин.

Я пустила Хестерсона в свою святая святых. Освежившись с дороги, он пошел ко мне в отдел керамики, куда поток клиентов почти не дотекал. Я спросила, как в этом году в лагере.

— Выехать летом на природу ребята всегда рады. Куда лучше, чем в городе. Успешны ли ваши дела? У вас так много покупателей.

— Примерно как ожидалось. И много в лагере ребят?

Он прикинул.

— За сезон человек шестьдесят пять, если не больше. Вон сколько машин у вас на стоянке.

Во мне зрело желание пощекотать ему нервы — дать понять, что мне известна его тайна либо скоро станет известна, может стать известна, если мне того захочется.

— То есть в каждый заезд, на одну или две недели, у вас сколько ребят? Человек восемь? Десять?

— Когда как. Кто-то остается подольше, кто-то нет.

— Восемь-десять есть всегда?

— Примерно. Иногда доходит до двенадцати.

— Если не возражаете, в следующий год или через год я к вам заеду.

— Буду счастлив. Я как-то видел возле своего дома «универсал», похожий на ваш. Я уж подумал, наш друг миссис Макэлли надумала нас навестить. Огорчился, что не вы. Ничего, в другой раз.

Лицо его, как всегда, казалось младенчески невинным, но теперь, кое-что зная о нем, я видела и намек на вероломство. Ну, конечно. А как ему прожить без вероломства?

— Когда-нибудь заеду, — отозвалась я и на этом поставила точку.

Трудно сказать, кто из нас знал больше другого, больше, чем каждый из нас хотел знать. Я не хотела идти дальше по этому следу.

Он достал все ту же старую книжицу — или ее родную сестру. Страницы едва держались на пружинке. Послюнив два шершавых пальца, он открыл страничку с моей фамилией и суммой; круглые детские буковки и цифирки были написаны карандашом.

— Вы к нам так добры. Люди видят вашу фамилию и тоже что-то дают, потому что знают вас.

А если лагерь все-таки есть? Не в Хайаннисе, даже не в нашем графстве. Где-нибудь в Берюширсе или даже в штате Мэн? Может, деньги он собирает здесь, а туда шлет чек?

Но даже если этого лагеря нет вовсе — какая разница?

Господу наверняка было угодно, чтобы Хестерсон получил у меня деньги, иначе Он не послал бы его ко мне в костюме, в стоячем воротничке, в шляпе, в ботинках, которые любой другой давно выбросил бы на помойку. Ведь Господь вполне мог сделать так, чтобы Хестерсон прислал мне свою брошюру, отпечатанную синими буквами, а я бы все обдумала и вынесла суждение. Решила бы, что он творит добро, — занесла бы его в свой списочек, выписала чек. В моих бумагах остался бы след, на радость налоговому управлению.

Я достала из кассы две двадцатки и десятку, а у себя в блокноте черкнула: «Хестерсон 50 долларов» — не винить потом в недостаче девчонок, которых я взяла на лето.

— Не сомневаюсь, что деньги пойдут на доброе дело. Напишите в свою книжечку, что я внесла пятьдесят долларов. Может, кого-нибудь это вдохновит.

Он одарил меня благословляющей улыбкой.

— Господь вас отблагодарит.

Вряд ли, подумала я. Господу известно, чего стоят пятьдесят долларов для того, кто родился удачливым.

— Если соблаговолит, — сказала я. — Берегите себя.

Пальцы его ног шевелились под кожей обуви, словно стараясь помочь руке, выводившей мою фамилию и цифру 50. Он сложил книжечку и убрал во внутренний карман пиджака.

— Нас бережет Господь. Он подвергает нас опасностям, чтобы показать — наше спасение только в Нем одном.

Кружной путь, подумалось мне; я бы его не выбрала. Господь едва ли оценит меня высоко, делай я пожертвования ради показухи. И я сказала: попробую заглянуть к вам, когда в лагере будут дети, но в летнюю пору вырваться из магазина совсем не просто.

E.S.Goldman, «Good Works»

Copyright © 1990 by E.S.Goldman

Опубликовано в «Трайкуотерли»

© М. Загот, перевод

Эдна О’Брайен

Брат

Что б ему пусто было. Думает, я не смекаю, не почуяла недоброе. Бобыли эти здесь индюками толкутся; на гумно его кличут, это чтоб я не пронюхала. Татси то да Татси это. А кому они нужны вместе с их землицей и жратвой. В первое воскресенье они разведать пришли, почву прощупать, то да се. На второе воскресенье зашли в дом закусить. Три сестрицы-кумушки, да и только, олухи. Уж если их никто до сих пор не подцепил, неспроста это — заячья губа там, или хромой, или припадочный. Он-то, конечно, тоже не красавец писаный. Я ж все для него делаю; и овсянку ему варю, и горшок его почтенный выношу вот уж Бог знает сколько лет. Не говоря про его прострел и сколько мази я в него втерла.

«Я тебя, Мейзи, не обижу», — говорит. Не обижу! Мешок ирисок подарит на святой праздничек. Знает, я всегда при нем. Батраки залетные на молотьбе уж так мне глазки строили, чтоб на сеновал обжиматься заманить. Пролазы. Я б на любого из них вилы подняла, да и он тоже, кабы знал. Сколько ночей я спину ему чесала и мазь втирала. Дикая вонючка. Эвкалипт.

«Ниже… ниже, — говорил он, — там, пониже». Пониже, к его хозяйству, половинкам волосатым. Все, чтоб добраться до моей девочки. Потом договорился, чтоб в доме отслужили мессу. Сказал, мать свою увидал, нашу мать; будто что-то ее тревожит. Мне наказал грейпфрут священнику к завтраку подать, все косточки вылущить. Священники эти — сущие проглоты. Пока ел в столовой, все на вещи в горке облизывался, на колокольчик фарфоровый, домик из мореного дуба и все прочее. Расстанусь я с ними, как же. Я все туда-сюда сновала, то чай горячий, то кипяток, то с пылу с жару лепешки ячменные; жрал за троих. Потом жмут руки сердечно, Мэтт ему червонец вручает. Да я за всю жизнь таких денег не имела. Десять шиллингов по пятницам на еду — вместе с сосисками ему на завтрак. Дрянь характер, со мной отродясь совету не держит. Фу-ты ну-ты теперь стал, скинул портки эти жуткие, весь зад пропотевший и засаленный от лошадиных спин, трактора и велосипеда; по-молодецки швырнул в огонь. Мне сказал костюм ему проветрить, так три дня проветривала. Раму для сушки каждые четверть часа поворачивала, боялась, кабы не выгорел.

Потом опять во двор эти трое заявляются, болбочат, чтоб силос у него купить. Да у них силоса хоть жги. Воняет на всю округу. Он кепку свою нацепил и вышел к ним поговорить. Стоят, ворота подпирают, серьезные такие. Я поняла, что-то нечисто, но мне и почудиться не могло, что это они о бабе. Я бы тогда вышла да отправила их восвояси. Тихо так разговаривали, под конец пожали друг другу руки. За ужином он сказал: в воскресенье в Голуэй поеду.

«А чего там, в Голуэе?» — спрашиваю.

«Борзая там», — говорит.

В первый раз о борзой вспомнил с тех пор, как наша Дейзи померла. Краса и гордость была для всего прихода. Негодяи какие-то потравили. Нашла ее в припадке под навесом, скулит, и пена на морде. Его это чуть не убило. Засело это в нем, как гвоздь, на месяцы. А теперь — ба-бах, в Голуэй.

«Я с тобой поеду, мне бы морского воздуха глотнуть», — говорю.

«Да мужики одни собираются, мальчишник», — сказал так и ухмыльнулся.

Могла и догадаться. С чего им его подначивать, мне не ведомо — разве чтоб мне насолить. У некоторых из них зуб-то на меня имеется: волов ихних с нашей земли гоняла, спуску никому не дам. Так вот, он тогда поднялся в спальню и молчок. Я ему под дверью кусок домашнего хлеба со светлой патокой оставила. Даже не притронулся. На заре я выгребала золу, он меня позвал, голос сладенький такой: «Это ты, Мейзи, ты?» Да кому же это, черт его дери, быть — святой Бригите или Деве Марии? «Зайди ко мне на минутку, — говорит. — Там блоха или какая другая зараза меня зудит, клещ, может, присосался». Откинула я покрывало, а он в мерцании свечки что твой великомученик, которого терзают, тонкий да щуплый. До той поры я к нему ходила только в темноте, ветреными ночами, когда он говорил, что слышит привидение. Я рассматриваю его белое тело, а он все бормочет о зуде, говорит: «Солдаты в тропиках больше от зуда, нежели от сражений, терпели». Это он в календаре вычитал.

«Мейзи», — слезливо так шепчет, и кладет свою руку на мою, и тянет к своей морковке. Стягивает с меня корсет. Думает, я не понимаю, чего добивается. Сладкий кусок. Бормочет-заливается, что я лучшая сестра на всем белом свете и что за меня «последний шиллинг отдаст» и тому подобное. Толкует о своих молодых годах, когда охотился с хорьком. Тра-та-та, тра-та-та. Руки-ноги у него как желе, а потом он мычит, хрюкает и зарывается под красное стеганое одеяло, и говорит: Господь нас покарает.

На следующее воскресенье опять он в бегах. Со мной — ни единого словечка после войны с клещом, только прикажет отогнать скот или запрячь лошадь. Завел новый пуловер, до того цвет неудачный, чисто маринад. В это воскресенье до петухов пропадал. Я слышала, как хлопнула дверца машины. Он вскипятил себе молока, потому как на плите была только сковородка с пленкой жира. Пошла я в деревню купить корма для куриц, а там только и разговоров что об этом. Брат второй раз за две недели обручился. Сперва с Димфной, а теперь с Тилли. Сидел вроде у них в гостиной — на стенах картины с коровами и водяными мельницами — рядком с нареченной своей, ел холодный бычий язык со свеклой и тут потянулся через стол, показал на Тилли да и говорит: «Думаю, скорее я на этой».