Паскаль Брюкнер - Похитители красоты Страница 10

- Значит, они просто не сумели разглядеть тебя как следует.

Сколько я ни занимался самобичеванием, она ничего не желала слышать и с неистощимым красноречием втолковывала мне, какой я замечательный. И я наконец понял: она задалась целью вытащить меня, что называется, из грязи в князи.

- Как только я тебя увидела, уткнувшегося в книги, мне сразу захотелось взять тебя на ручки. Ты был такой потерянный, один-одинешенек на всем белом свете, и я все думала, как же вообще можно жить так.

Я слушал ее признания, раскрыв от изумления рот. Мысль о том, что придется войти в эту жизнь, повергала меня в трепет: у меня просто ничего не получится. Ее богатство вкупе с красотой слишком ко многому обязывали, барьер казался непреодолимым.

- Поверь мне, Бенжамен, я открою в тебе совсем другого человека, я тебя переделаю.

Ее страсть выразилась в первую очередь в подарках, сыпавшихся на меня дождем. Вкус к роскоши передался Элен с генами, как другим, например, голубые глаза; она с детства была так избалована, так заласкана жизнью, что переросла ячество и капризы. Щедрость ее поистине не знала границ. Для начала она сняла мне премиленькую двухкомнатную квартирку в квартале Марэ, где мы встречались почти каждый вечер, - она называла ее моей гарсоньеркой. Пока она предоставляла мне свободу: мы-де поселимся вместе, когда узнаем друг друга получше. У меня теперь было новое жилище - отменное, со вкусом обставленное, Я о таком и не мечтал. Со своей конурой я расстался без сожаления, но на всякий случай продолжал вносить квартплату и оставил там кое-какие вещи. Я ведь мог в любой момент лишиться милостей любовницы и вернуться в "статус-кво".

Затем Элен занялась моим обмундированием: не забуду тот день, когда она заставила меня раздеться догола в гостиной и сожгла в камине всю мою одежду, от пиджаков до последней пары носков. Ботинки, туфли, сумки и чемоданы выбросила на помойку. Ничего не должно было остаться от меня прежнего. Она повела меня в торговые центры, и там, под насмешливыми взглядами продавщиц, я мало-помалу обзавелся настоящим гардеробом. Ходить с ней по магазинам было сущим наказанием: она, пользуясь случаем, тоже мерила костюмы, юбки, жакеты, затаскивала меня в примерочные кабины, пританцовывала, полураздетая, под музыку - в дорогих магазинах всегда негромко играет музыка - и самым неприличным образом лезла ко мне целоваться. Везде она чувствовала себя как дома, с продавцами не церемонилась, бывало, все переберет и ничего не положит на место. Как будто все на свете ей обязаны и полчища холуев должны постоянно быть к се услугам. Ну вот, раньше у меня была одна пара ботинок на все случаи, две-три пары застиранных до дыр кальсон, а теперь - десятки, и я впервые столкнулся с трудностями, знакомыми только богатым: когда разбегаются от изобилия глаза н невозможно сделать выбор. Главное, повторяла мне Элен, одеваться с шиком и в то же время чувствовать себя непринужденно. Она не скупилась на советы, присматривала за моей амуницией и никогда не упускала случая указать мне на промашки, которых в первое время я совершал много. Ее собственные шкафы были набиты битком, как пиратские сундуки, и просто ломились от платьев и пальто; иногда она рылась в них по полдня и ни на чем не могла остановиться, с восторгом обнаруживала забытые вороха льна, шелка, мохера, кладезь дорогих тканей, у каждой из которых была своя душа, свой особый запах, извлекала на свет прорву дорогих фирменных вещей и не могла припомнить, чтобы когда-то их покупала.

Наконец, Элен заставила меня покончить с нездоровым питанием в закусочных и сандвичами всухомятку, привычными харчами нищего студента. Оказалось, что есть и пить - это целое искусство, к которому она меня приобщала. Мала того что Элен сама замечательно готовила, умела буквально из ничего в два счета состряпатъ такое, что пальчики оближешь, и даже объедки превратить в лакомство, она и в ресторанах выбирала для меня самые изысканные блюда, приучала к тончайшим букетам вин, со знанием дела объясняла меру и последовательность, точно указывала предел, за которым кончается смак и начинается смрад. С ней я отведал вина лучших марок, научился отличать Петрюс от Медока, Латур от Марго, Поммар от Вольне; она составила мне подробную карту французских виноградников с указанием хороших и плохих лет. Я так жаждал усовершенствовать свои вкусовые рецепторы, что находил восхитительным все, что рекомендовала Элен. Она растолковала мне, чем отличается фрикасе от консоме, почему картофель - лучший гарнир и для чего, когда в овощной суп кладут порей, надо обязательно срезать зеленые перья. Элен была убеждена, что хорошим манерам можно научиться так же, как чтению и счету, и что любой человек, стоит ему только захотеть, способен за несколько месяцев усвоить то, на что целым сословиям потребовалось не одно поколение. Я наверстывал упущенное, как отстающий ученик, проходил сразу два курса - учился жить с женщиной и жить в обществе. Случалось, она неделю подряд таскала меня по дорогим ресторанам, где приходилось терпеть пытку протоколом, презрительную угодливость метрдотелей и официантов, а потом ей вдруг хотелось в закусочные, в сомнительные забегаловки, и мы, под звуки калифорнийского джаза, обжирались гамбургерами с жареной картошкой и высоченными шапками мороженого, набивая рты, как два подростка, позабывшие о хорошем воспитании. В такие минуты я, вечный скиталец в призрачной стране любви, где намечается многое, но ничего не сбывается, переставал думать о том, какие мы разные, и видел в своей спутнице, которая так простодушно лакомилась, почти ровню.

Элен была воплощением чисто французского склада ума, для которого характерно искусство серьезно относиться к легкомысленным вещам и легкомысленно - к серьезным. По части развлечений она была непревзойденным знатоком и занималась ими, как делом, с истинно кальвинистской строгостью, планируя выходы в свет, как другие свою карьеру. Время надо проводить весело, иначе грош тебе цена. Ее принципы вкратце сводились к следующему: бери от жизни лучшее и умей радоваться каждому мгновению. Она обладала редким талантом превращать будни в праздник и быть благодарной каждому отрадному пустяку. С этим нужно родиться: Элен была создана для счастья, как я - для ударов судьбы. Ей не было равных в умении с шиком прокатиться за город, и она возила меня по таким гостиницам, где я смог прикоснуться к жизни трутней и толстосумов. В этих хоромах я чувствовал себя ближе к горничным и швейцарам, чем к постояльцам, и мне все время казалось, будто я переметнулся в стан врага. Рядом с Элен я был допущенным ко двору простолюдином, медведем из глуши, на которого лишь слегка навели лоск светских манер. В каждом отеле моя спутница, выбиравшая уютные гнездышки для нашей любви, что-то меняла в комнате на свой лад, передвигала стол или диванчик, бросала на кресло другую подушку, расцветкой повеселее. Настоящая фея - она могла в мгновение ока украсить любое помещение, из безликого сделать его своим. Когда я видел счета, мне становилось нехорошо; у меня в голове не укладывалось, что можно заплатить такие деньжищи за одну только ночь, что каждый час нашего сна влетает в такую сумму. Элен, никогда не знавшая слова "надо" - в ее словаре было только "хочу", - плохо представляла себе тот мир, в котором жил я, мир, где надо работать, чтобы жить, считать каждый грош; а ведь так живет большинство моих соотечественников. Иногда она расспрашивала меня о моих родных, о детстве вопросы ее были наивны до смешного.

Я затронул в ней миссионерскую жилку: с представителем низшей касты приятно сознавать себя благодетельницей. Элен действительно хотела вытащить меня из этого болота, своей любовью она мечтала изменить меня - так иные женщины влюбляются в педерастов в надежде победить их порок. Ей было двадцать пять лет, а мне - тридцать семь, но я чувствовал себя ребенком на ее попечении: она радовалась моим успехам, подбадривала меня, мол, терпение и труд все перетрут.

Мне понадобилась не одна неделя, чтобы признать, что она, по общепринятым критериям, очень хороша собой, что многие мужчины на нее заглядываются, а многие женщины ей завидуют. Все у нее было тоненькое, шея белая-белая и такие изящные ушки - мне всегда хотелось съесть их, как печеньица. Еще она так мило проводила языком по губам, когда ей было хорошо, облизывалась, словно сытая кошечка, - я обожал эту ее манеру. Сама того не зная, она была окружена каким-то поэтическим ореолом, который казался органичным порождением ее плоти. Обаяние - это романтическая аура человека, она-то и делает его ни на кого другого не похожим. Я обалдевал от масштаба ее талантов и многогранности познаний, а ее молодость возводила все эти достоинства в прямо-таки устрашающую степень. Со временем я проникся к ней известным восхищением, и со стороны нас вполне можно было принять за пару воркующих голубков.