Рустам Валеев - Вечером в испанском доме Страница 10

Галею в первые минуты почудилось что-то интересное в новом положении: его приятели хоронились с подружками по укромным уголкам, а он, представьте, женат точно по мановению волшебной палочки. Однако наивное самодовольство сменилось отчаянием, он ушел из дома.

— Он напьется, — решила мама и тут же поставила самовар и стала ждать возвращения Галея. Как только он появится, она сразу зажмет его между колен и вымоет ему голову горячей водой так, чтобы хмель тотчас же вышел. В создавшейся ситуации она могла бороться с последствиями, но никак не с причиной. Что ж, пусть так. По крайней мере, она не бездействовала.

Однако брат мой явился совершенно трезвый, неся в просторной ивовой корзине голубей. Мама рассказывала мне, что облегченно рассмеялась и пошла смотреть голубей. Она называла их премилыми птичками, красавицами, но будь это вчера, дело кончилось бы слезами, истерикой и наконец выдворением птиц со двора. В голубях мама видела плавное зло для мальчишеского племени. Галей между тем упоенно строил голубятню, позабыв, что дома, притулившись в углу над вышивкой, сидит его девочка-жена. Он не плакал, ибо в его руках была игрушка.

Смешно и мило было слышать это в пересказе матери. Но когда я сам увидел Галея, мне стало не по себе. Он сидел возле голубятни, перед ним ходили, страстно гулили голуби, но глаза его были тоскливы. Я сел рядом, и он смущенно и обрадованно заговорил о птицах. Это была наша давняя мечта, держать голубей, и несколько минут мы упивались запоздалой победой и нежной властью над собственными голубями.

— Наша-то матушка, — сказал он, — видал, какой фокус выкинула? — Точно он не имел никакого отношения к происшествию. — "-Со мной даже не поговорила. Все решила сама.

Я только печально посвистал губами, которые сводило от жалости к моему брату.

— Ее не исправишь, — сказал он без холода и враждебности.

Нет ничего печальнее, чем покоренная мальчишеская гордость.

Однако чувство попранного достоинства вылилось у него в неистовое и безобразное гонение постылой жизни. Взбешенный, с белыми гневными глазами, он хватал девчушку за косички и тащил к двери. Мама подлетела и хлестнула его по рукам. Галей опешил, выпустил девчушку» но стал налетать на маму. Она не только не отступила, но вдруг схватила его поперек тулова и приподняла. И расхохоталась:

— Вот не ожидала от себя такой прыти!

— Ты что, мама, из ума выжила? — сказал он смущенно. — Во мне, как-никак, четыре пуда.

Девчушка тоже засмеялась.

— Смешно ей! — презрительно сказал Галей, но и у него глаза были веселые. Он дурашливо махнул рукой и вышел из комнаты.

Мама схватила меня за руку и увела к себе. Мы сели рядышком. Ей хотелось отпраздновать свою победу (;о мной. Я хмуро сказал:

— Ты думаешь, он больше не повторит?

Она вздохнула:

— А ты, видать, думаешь, что в других семьях всегда мир и покой. Ой, нет! В каждой свои заботы и свое горе, но кто-то должен нести самую тяжелую ношу. И требовать для себя меньше, чем остальные. Сынок, — потрепала она меня по щеке, — все перемелется! Главное, мы дом свой не потеряли. Вон умер чемоданщик Фасхи, все прахом пошло, дом продали, деньги по ветру пустили, теперь мыкаются, кто где. Дедушка правду говорит: держитесь своего гнезда!

— Все это старо, — сказал я, — сейчас не так живут — другие времена.

— Во все времена люди строили и берегли свое гнездо. Кто ты без родного гнезда? Так, перекати-поле. И совесть, и честь, и гордость — все дает родное гнездо. О, как ты не любишь меня! — внезапно воскликнула она и замерла с надеждой: вот сию минуту я брошусь к ней на шею и буду целовать, плакать и бормотать, что люблю.

Но я не двинулся с места и не проронил ни одного слова. Мне бы и самому полегчало, если бы я мог ее утешить. Но я не мог: от жалости к моему брату я почти ненавидел ее.

— Другая мать, — заговорила она дрожащим голосом, — другая мать променяла бы вас на мужа. Но я жила для вас. Вспомни Марву… дочку не уберегла, мать раньше времени сошла в могилу, от нее самой осталась одна тень…

Можно было подумать, что семья тети Марвы просто вымирает. А ведь у нее родились двое малышей, сейчас они весело вырастали и, конечно же, радовали мать. В конце концов у нее были дикарики и муж.

Пожалуй, никогда прежде я не чувствовал так, как сейчас, шаткость ее доводов и никогда прежде она не казалась мне такой чужой, сумасбродная хранительница ветшающего человеческого жилища.

Через несколько дней я был изумлен, увидев сидящих на лавочке Ираиду и мою маму. В первую минуту даже подумал: уже не сама ли мама съездила и привезла в гости Ираиду?

Мама проницательно угадала мое настроение и поднялась мне навстречу, прежде чем я приблизился к ним.

— У нас гостья, — сказала она, широко улыбаясь, и тут же шепнула скороговоркой: — Все очень хорошо. Я вела себя примерно.

Ираида щурилась на меня сквозь толстые стекла очков. Пожалуй, и она побаивалась меня и в то же время была не прочь подчеркнуть свою самостоятельность в этой ситуации.

— Иди пей чай, — сказала Ираида, как будто была моя жена. — Лепешки превкусные. А когда тетя Асма вынет хлебы, то я возьму каравай.

Делать нечего, я отправился пить чай.

Познакомить Ираиду с мамой — это казалось мне сложнейшей задачей. Но теперь, прихлебывая чай и поедая аппетитные мамины лепешки, я усмехался своей излишней осмотрительности. Не такая уж темнота моя матушка, чтобы не суметь с достоинством встретить гостя и поговорить с ним. Их мирное, удовлетворенное сидение на лавочке лучше всего сказало, как все просто и естественно сделалось.

Я продолжал чаевничать, когда вошла мама.

— Ира поливает помидоры, — сказала она залихватски веселым голосом. — Ей понравилось качать воду из колодца. Ей вообще у нас нравится.

— А тебе нравится поболтать с ней, — сказал я и поглядел на нее пристально. Все-таки мне хотелось знать, не слишком ли болтливо держала она себя с Ираидой. И попал, что называется, в точку. Она слегка потупилась.

— Да, я рассказала ей историю с Галеем. Но ведь и ты, наверно, не скрыл от Иры?

— Так стоило ли лишний раз перемалывать одно и то же, — усмехнулся я.

Она пропустила мимо ушей мою колкость.

— Как разумно она рассуждает. А я всегда была труслива. Страшного-то, оказывается, в этой истории ничего и не было.

— Твой малыш набедокурил, в результате должен родиться ребенок. Чего же тут страшного?

Она засмеялась:

— Вот именно! Но ты помнишь, как я перетрусила?

— Я, пожалуй, помогу Ираиде, — сказал я и вышел во двор.

Ираида поливала грядки с помидорами. Рукава кофточки закатаны, ноги голы, волосы взбиты. Я сел на бревна и закурил. Она подошла и села рядом, запросто задев меня бедром.

— Слушай, ты не сердишься, что я заявилась вдруг? Честное слово, мне стало так скучно!

— А теперь тебе не скучно? Ведь вы так мило поговорили.

Она тихонько, со стоном засмеялась и сжала мою руку.

— Тетя Асма предупредила, какой ты мнительный. Но она не могла не рассказать мне эту пикантную историю…

Я хотел спросить, почему же не могла не рассказать, но промолчал.

— Боже мой, — продолжала Ираида, — боже мой, сказала я тете Асме, — этакое в наше время случается с каждой третьей девицей…

— Ас тобой? — вдруг спросил я.

— Что — со мной? — Ее лицо покрылось пунцовыми пятнами, она отстранилась от меня. — Как ты можешь… Говорить такие гадости?

«Но ведь сама ты легко примеряешь гадости на других», — хотелось мне сказать, но я только пробормотал:

— Прости, пожалуйста.

Смущение оставило Ираиду, и она продолжала:

— Раз уж тетя Асма решила действовать, надо было кое-что подсказать несмышленой девчонке.

— Но прежде выдрать как следует своего оболтуса.

— Бедный мальчик, бедная мать… она стала жертвой своей щепетильности… Хватит тебе курить, идем поливать. Вот выйду за богатого мужа и куплю домик в каком-нибудь тихом городке. А тебе нравится такая жизнь?

— Да, — сказал я решитёльным тоном. Как бы ни бунтовал я против этой жизни, все-таки она была моя жизнь, не то что порицание, но даже отчужденное удивление кого бы то ни было казалось мне оскорбительным. — Да,— повторял я, — мне нравится такая жизнь!

Ираида изумленно промолчала.

В тот же день последним автобусом мы поехали в учхоз, груженные свежеиспеченными хлебами и шаньгами. Стемнело, когда мы приехали. Дядя Жумагул собирался на заимку, где оставался его внук. Он стал было хлопотать с самоваром, но я сказал, что поеду с ним.

— Мы поехали бы завтра, — сказала Ираида, и в ее голосе послышались обида и недоумение.

Ехать завтра, значит, ночевать с нею в доме старика, а мне этого не хотелось. Ираида прекрасно понимала мое нежелание и, прощаясь, едва кивнула. Мы с Жумагулом сели на его лошадь и поехали.