Гилберт Честертон - Бэзил Хоу. Наши перспективы (сборник) Страница 12

– Нет, тут что-то не так, – мягко настаивала Гертруда. – Вы наш друг, и мы рады были бы помочь вам. Скажите, что стряслось? Чем я вас обидела?

Он снова, явно стараясь справиться с собой, попробовал что-то сказать в своей обычной легкомысленной манере, но не сразу смог заговорить. А затем очень низким, хриплым и бесцветным голосом, который, казалось, рождался где-то в глубинах его существа, он едва слышно проговорил:

– Нет… ничего особенного… Мне просто стало интересно, каково это – почувствовать, что есть человек, которому не все равно, жив я или мертв.

Гертруда содрогнулась всем телом от мгновенного озарения. Едва ли она могла бы сказать, что именно испытала в эту секунду. Это было скорее чувство, нежели знание, но чувство не смутное, а четкое и пронзительное, будто она вдруг наткнулась на что-то невыразимо прекрасное и невыразимо печальное. Словно бы плотно запертая дверь вдруг поддалась и отворилась перед нею, открыв за собой пронзительную пустоту и безмолвие.

Прежде чем она обрела дар речи, Хоу после недолгой мучительной борьбы совладал со своими губами и языком и с достоинством произнес:

– Прошу простить меня, мисс Грэй, я нес полную чушь. Я забылся на минуту и неблагоразумно выпустил на волю коварного обитателя этого угрюмого застенка, – тут он указал на свою голову. – Вернемся в гостиную?

Гертруда с трудом держала себя в руках.

– Нет… нет… – пробормотала она срывающимся голосом. – Объясните же, в чем дело, мистер Хоу! Почему, почему вы это сказали?

– Я всего лишь благоговейно подражаю Создателю, делая из себя законченного идиота, – ответил он, плотно стиснув зубы.

– Мистер Хоу, – сказала Гертруда, внимательно глядя на него. – Вы слишком старательно сдерживаете свои чувства, дайте же им наконец волю. Сделайте одолжение, расскажите мне побольше, хоть вам это и неприятно. Я не так уж часто вас о чем-то прошу.

Если бы не последние слова Гертруды, ничто во вселенной не заставило бы Хоу прибавить хоть слово к его невольному признанию, за которое он и так себя ненавидел. Но инстинктивно или скорее по глубоко укоренившейся привычке он предпочел желание собеседника своему собственному, а потому послушался.

Титаническим усилием он заставил себя начать в своей обычной манере “В незапамятные времена… ”, но затем его железный голос снова дрогнул под наплывом мыслей и чувств и сменился тихои запинающейся речью.

– … Вы знаете, что я за человек, мисс Грэй… Я кажусь воображалой и мелю бессмыслицу, и все, конечно же, с трудом меня терпят. Но хуже всего то, что они совершенно правы. Мне не хочется выглядеть таким заносчивым глупцом, но я болтаю ерунду, потому что не решаюсь говорить что-то еще, ведь я знаю, что и так глубоко всем неприятен. Раньше я думал, что это не имеет значения, коли уж я могу общаться с такими славными людьми – иногда даже заставить их улыбнуться моим нелепостям. И я, бывало, – понимаю, это очень глупо, – немного гордился тем, что меня совсем не обижает роль шута: откалывал свои глупые штучки, сознавая, как я на самом деле низок. Это было жалкое и отвратительное тщеславие. Но уж говорить, так начистоту: когда до тебя никому нет дела, ты цепляешься за жалкие остатки гордости. Конечно, ни одному человеку никогда не было до меня дела: я сам виноват, что был нелюдим, одинок как сыч – но “одр мой был готов”, и мне оставалось только возлечь на него… как вдруг… вдруг я повстречал людей, которые были умнее, искреннее и щедрее всех, кого я когда-либо знал. И глядя на них, я забыл, насколько безнадежен… и позволил себе восторгаться ими и все глубже чувствовал себя одним из них… а потом, – он говорил теперь совсем тихо, но это был чуть слышный крик, – потом я вспомнил. Я вспомнил, что сам всего-навсего дешевый и презренный салонный паяц и что они будут думать обо мне так же, как думали все остальные. Если бы я мог увидеть в этом драму оскорбленной добродетели, мне было бы не так горько, но я не мог. Они были настолько лучше меня во всех отношениях – они имели полное право смеяться и не делали ничего такого, на что не имели бы права… – его голос, казалось, совсем угас, и последние слова он пробормотал, словно бы разговаривая сам с собой: – Я говорю это сейчас одной из них… и ей, наверное, смешно.

На мгновение повисла тишина, нарушенная лишь треском сломавшейся ветки, которую он слишком сильно сжал в руках.

Гертруде стало невыносимо жарко под шапкой рыжих волос, она с трудом переводила дыхание, слушая, как изливается перед ней копившееся годами горькое одиночество. Когда она заговорила, ее слова звучали бережно и мягко, а в глазах появился какой-то новый блеск.

– Мистер Хоу, – сказала она, пристально глядя на него, – почему вы думаете, что никому нет до вас дела?

В ответ он не то засмеялся, не то застонал.

– Неужели вы горите желанием познакомиться с площадным клоуном? – спросил он. – Разве я хоть раз сказал что-нибудь, что могло бы кому-то понравиться? Разве я хоть полусловом обмолвился о любви или ненависти к кому-нибудь из смертных? Разве я хоть раз дал кому-нибудь малейший повод заподозрить у меня серьезную мысль или живое чувство? Люди не прочь побеседовать со мной, пока их не начнет тошнить, и тогда они уходят. Да и что тут любить? Не знаю, – добавил он, словно бы обретя новые силы для самоуничижения, – когда я был более жалким дураком – тогда или сейчас. Думаю, все же сейчас. Но боль стала невыносимой. Достаточно было легкого прикосновения… Я еще никогда в жизни не рассказывал об этом, пока вы не заговорили со мной так сердечно. И я никогда не упомяну об этом впредь… – и он отчаянно забарабанил пальцами по столу.

Гертруда стояла над ним, ее лицо скрывала тень, а волосы рассыпались подобно огненному нимбу; они горели неистовым пламенем, а глаза засияли робким светом. В эти минуты, когда она глядела сверху вниз на одинокую и потерянную фигуру, ребенок стал женщиной.

– Мистер Хоу, – проговорила она мягко и в то же время решительно, – поверите ли вы, если я признаюсь вам в чем-то очень важном?

– Я знаю, вы всегда искренни, – отвечал он, не поднимая головы.

– Тогда слушайте, – очень серьезно сказала она, забыв об условностях, как забыла о себе. – То, что вы думаете, неправда. Поверьте, мы с сестрами очень любим вас. Я думаю, вы благороднее и глубже многих моих знакомых; а еще вы умны и забавны. Но я никогда еще не встречала человека, который бы так дурно думал о себе. Кэтрин часто отказывает себе в своих желаниях, но никогда не отказывается от себя и своих мнений. Я действительно так думаю, – воскликнула она пылко, почти с материнским состраданием, – так думают и Кэтрин, и Маргарет, и Сесиль, я точно знаю. И даже если бы они думали иначе… – тут она замолчала, и ее взгляд затуманился.

Хоу не поднимал потемневшего лица, пока она говорила, но он умел быстро оценивать происходящее, и горечь оставила его, уступив место новым неведомым переживаниям, от которых его смуглые щеки вспыхнули пунцовым румянцем.

– Вы говорите, это правда, – сказал он дрожащим голосом, – а вы никогда не лжете. Если это правда… я могу лишь сказать, что вы сделали меня очень счастливым человеком. Никогда в жизни я не был так счастлив. Раньше я не мог бы поверить, что такое возможно… И едва могу поверить этому теперь… Мисс Грэй, вы в самом деле можете меня терпеть – и быть… моим другом?

– Да, мистер Хоу, – ответила она мягко и бесстрашно, протягивая ему руку. – Я сказала вам, что это правда, и это действительно так.

Хоу взял ее руку и порывисто сжал.

– Мисс Грэй, – начал он, движимый самым искренним и неподдельным смирением, но в эту минуту в оранжерею вошла Маргарет, улыбаясь с веселым недоумением.

– Что вы тут делаете, мистер Хоу? – спросила она.

Хоу учтиво поднялся, и выражение его лица мгновенно переменилось, точно он снова надел маску.

– О, прошу простить нас, – сказал он, указав на окно оранжереи и кромешную темноту за ним, – мы наслаждались видом.

Так на двадцатом году своей жизни Бэзил Хоу обрел первого друга.

Глава 8

Любовь есть исполнение закона[13]

Несколько минут спустя они уже снова были среди гостей. Гертруда расположилась между Маргарет и Люсьеном, а Хоу на другом конце комнаты приглашал на танец Кэтрин. Соседи болтали с Гертрудой, как обычно, но от ее былого раздражения не осталось и следа – ее глаза и мысли следовали за Хоу. Если бы она вспомнила, что чувствовала всего полчаса назад, ей стало бы стыдно, но сейчас в ее сердце, переполненном новым увлечением и новой тайной, больше ни для чего не осталось места. Наблюдая за тем, как Хоу, смеясь, переходит от одной группы гостей к другой, поддерживая атмосферу вечера своими невидимыми для других усилиями, она чувствовала, что ее распирает от гордости за него. Что-то похожее она испытывала и прежде, слыша его остроты, – только теперь это чувство стало в тысячу раз сильнее. Ее щеки горели, а голова шла кругом, когда, зная их общую тайну, она видела, что до конца вечера он ни разу не взглянул на нее, не позволил даже слабому проблеску недавнего чувства пробиться сквозь суховатую учтивость. Салонный паяц, отважный и одинокий, вновь натянул на себя свой пестрый шутовской колпак и терпеливо делал свое дело. Танцы продолжались, и Гертруда потихоньку справилась с собой, но она снова и снова ощущала в груди биение новой жизни и новой радости. Она едва не заключила в объятия запыхавшегося, смешливого и нелепого Люсьена, явившегося пожелать ей доброй ночи. Прощаясь с Сесиль после этого головокружительного вечера, она испытывала к ней что-то вроде чистого сестринского сострадания. Ей было жаль подругу, которой была пока неведома тайная дружба. Еще две девушки и учтивый темноволосый молодой человек приблизились к ней, чтобы раскланяться. Гертруда никогда прежде их не видела, но с искренним воодушевлением пожала им руки, словно была уверена в том, что, довелись ей узнать их получше, они оказались бы прекрасными людьми. Затем Хоу, подплыв к Кэтрин, протянул ей руку и произнес нечто глубокомысленное, так что она едва удержалась от смеха. Потом Гертруда услышала, как он говорит, пожимая руку Маргарет: