Константин Федин - Санаторий Арктур Страница 14

Они прошли городом молча, прикрываясь воротниками от утомляющего настойчивостью ветра. Недалеко от дома Левшин взял Гофман под руку.

— Скажите, что вы думаете об Инге?

— Очень славная… Она мне нравится так же, как вам.

— Бросьте. Вы знаете, о чем я…

— Не знаю. Не понимаю.

— Бросьте же!

Она придавила его руку к себе локтем.

— Поймите, я могу ошибаться.

Они опять пошли молча, и только перед самой дверью Арктура Левшин сказал:

— Ну, хорошо, ошибитесь. Я хочу знать ваше ошибочное мнение, больше ничего.

— Не знаю, — сказала она и, высвободив руку, первая вошла в дом.

Левшин сразу поднялся к Инге. Ее не вывозили на балкон из-за фёна, окна были открыты только наполовину. Ее глаза вспыхнули, видно было, как под одеялом задвигались пальцы.

И вдруг Левшин с необыкновенной остротой, точно вернувшись из долгой отлучки, увидел, как ее изуродовала болезнь. Он приостановился. Словно налет золы пал на ее виски и выросшие скулы, вялые морщинки повисли от ноздрей к углам рта, поднялся, взлетел маленький подбородок все еще легкого, женственного, но какого-то застывшего очертанья. Странно было смотреть на нее после буйства перенасыщенных силой людей на катке.

— Что вы стали? — сказала она. — Подите закройте окна, мне опротивел фён.

Он исполнил просьбу и подошел к кровати. Приближение к Инге становилось ему в тягость, надолго вызывая к ней сострадание. Но сострадание никогда не приходило чистым, а смешивалось с тревожащим, упрямым чувством удовольствия, что с ним, с Левшиным, не происходило того, что происходило с ней, с Ингой. Эта двойственность казалась ему постыдной. Он старался подавить в себе постоянное невеликодушное сравнение недавно пережитого с тем, что переживала Инга. Но в нем ютилось скрытое торжество, что уже не возвратится состояние, когда в наступившей тишине болезнь притаивалась бездыханным созданием где-то тут же, у него за подушкой, готовая сбросить его в яму, как только он зазевается.

Левшин взял со столика кольцо с маленькими рубинами.

— Знаете, почему я сняла его? — спросила Инга, — Я замучилась, оно такое тяжелое,

— Я помню, мне было больно от простыни, которой я накрывался, — сказал он.

— А теперь?

— Теперь я хожу смотреть хоккей,

— А мне не нужен хоккей, — сказала она, отворачивая голову, — Мне просто неинтересно, чем вы там увлекались, на вашем хоккее. Вы, может быть, сами намерены играть в хоккей? Боже мои, воображаю!

Он не ответил, и она не шевельнулась.

— Вы, наверно, забыли, что такое tb, — сказала она в наставительном тоне. — Он очень коварен, этот недуг. Человек заболевает, когда уверен, что совсем поправился. Еще неизвестно, пойдет ли впрок ваша поправка.

— Ей-богу, попади я под автобус… — начал он.

— Да, — перебила она опять раздраженно, — если бы вы попали под автобус, я сказала бы: так и надо, не поправляйся!

— Виновен в выздоровлении, — засмеялся он.

— Да. Виновны. Вы держитесь как гость. Это оскорбительно. Что мы здесь — трамплин для вашего будущего?

— Вы — нет. Но Арктур, горы — трамплин, больше ничего. И для вас тоже.

— Все равно, — сказала Инга, — когда я начну поправляться, я буду вести себя тактичнее.

— Ну, я зайду к вам другой раз.

Она быстро повернула к нему лицо и посмотрела с укором.

— Вам было хуже, чем мне? — спросила она.

— Да.

— Что же вы делали?

— Я немного потерпел.

— Ах, знаю! Это — рецепт Штума!

— Я был уверен, что мне есть смысл выздороветь.

— Смысл?

Она помолчала немного.

— Вас ждет кто-нибудь дома?

— Все ждут, — сказал он и удивился своему ответу: так выразилась у пего эта мысль впервые.

— Все — это никто.

— У нас не так. Когда я заболел…

— Как вообще это было?.. Или — не надо, я не хочу. Я не хочу все об одном и том же. Это совсем не главное… Дайте мне одеколон.

Вытянув руки из-под одеяла, она сложила ладони в пригоршню. Левшин налил ей одеколон. Пальцы ее стали необычайно длинными, и, когда она их растирала, казалось, вот-вот начнут отчленяться суставы. Она попросила зеркало, но сразу отдала его назад.

— Сочувствуете мне? — сказала она, усмехаясь.

— Иногда.

— Это подло так отвечать, понимаете, подло, если вам говорят… если женщина говорит, что вас любит…

Они смотрели друг на друга молча. Он был взволнован не меньше ее и не мог ответить. К Инге возвращалась прошлая прелесть, краски с силой проступили на ее лице, и худоба, будто исчезая, становилась милее.

— Вам просто хочется скорее поправиться, — сказал Левшин.

— Я лучше вас знаю, что мне хочется. Мне нужно скорее пожить.

— У вас есть время.

— Не обнадеживайте, вы — не доктор. Что может быть страшнее докторского безучастия!

— Вас только что обидело сочувствие, и вдруг я стал безучастным.

— Погодите… сядьте.

Она немного отодвинулась и потянула его к себе за рукав.

— Правда, — сказал он, — вас словно бьет лихорадка, и вы не можете…

Она не дала ему досказать.

— Лихорадка, да. Но только это не болезнь. Я ненавижу ханжей. А вы думаете, что я такая, как другие девушки, которые изо всех сил прячут свои желания, потому что боятся последствий. Я все равно умру скорее, чем могут быть какие-нибудь идиотские последствия. Так что, пожалуйста, без рыцарства.

— Ну, послушайте, ведь смешно, когда взрослый, большой человек пугается осы и бежит от нее, отбиваясь.

— Какая оса?

— Вы закрываете глаза на правду.

— Какая правда? Даже майор смеется над этими бреднями, что любовь может пометать нашему лечению, иди что-то подобное.

— Но я же не говорил такую чепуху!

— А что вы говорили? Про то, что я не умею соблюдать режим или что я скоро умру?

Она села, опираясь вытянутыми тонкими руками в подушку. Одеяло сползло у ней с груди, ей хотелось кашлять, она закусила губу, острые плечи ее вздрагивали, глаза, расширяясь, темнели, как от наступившего вечера. Подавив кашель, она выговорила, однотонно расставляя слова:

— Может быть, вас интересует мои температура?

Не отрывая взгляда от ее бровей, то стягивавших, то подымавших на лбу прозрачную кожу, Левшин невольно тоже вздернул и опустил брови.

— Вы резонер, — сказала Инга.

— Хорошо, резонер.

— Вы… — начала она и остановилась.

Вытянув шею, отталкиваясь пальцами от постели, приближая к Левшину влажное, жаркое лицо, она со злостью договорила:

— Вы просто, наверно, негодный мужчина.

Чтобы лучше видеть, она откинулась и ждала, что он скажет. Она так взволновалась и так необыкновенно дышала, что у нее совсем пропала потребность кашлять.

Левшин усмехнулся обиженно.

— Вы напрасно сердитесь, — сказал он, поднимаясь.

— Уходите, уходите! — крикнула Инга.

Она резко согнула руки в локтях и упала на подушки.

Он вышел в коридор.

Давно уже он не чувствовал себя таким усталым, плечи и лопатки пыли, и хотелось скорее дойти до своего шезлонга. Но на лестнице встретился доктор Клебе и тотчас заметил в Левшине перемену.

— А все хоккей, хоккей! — возгласил он нараспев, как будто с удовольствием убеждаясь, что вот и хоккей может доставить неприятность.

— Нет, не хоккей. Тяжело бывать в этой комнате.

— Ах, у нашей милой фрейлейн Кречмар! Я давно хотел отсоветовать вам навещать её.

— Она всегда ждет, ей невозможно отказать, А когда смотришь на нее, заново проходишь свою болезнь.

— Вам это вредно, я чувствую. — отозвался Клебе, чувствуя на самом деле хорошо знакомое беспокойство перед чем-то назревавшим и неизбежным.

— Впрочем, мне скоро уезжать, — сказал Левшин.

— Как уезжать? — всполохнулся доктор. — Почему скоро?

Но Левшин кивнул и стал быстро спускаться,

Клебе прижал ладонь к сердцу, облокотился на перила: начинался приступ кашля.

10

Спасаться, надо было спасаться. Какое бездушие окружало доктора Клебе! Все думали о себе, никто — о нем. В своем маленьком кабинете он валился на диван, вскакивал, брался за письмо, уничтожал, комкал написанное. Когда отбыла из Арктура сумасбродная мадам Риваш, у Клебе вырвалось внезапное напутствие:

— Пошла бы у старушонки горлом кровь, она узнала бы!

Он увидел, как застыло лицо доктора Штума, и тотчас разъяснил свою мысль:

— Несчастная особа — эта мадам Риваш. Я говорю: а вдруг у нее пождет горлом кровь?..

Легко было Штуму разыгрывать великодушие. Он получал жалованье главного врача в кантональном санатории. Он имел частную практику. А Клебе? Бедный Клебе!

Как-то раз, в поисках пациентов, он вспомнил молодую швейцарку, незадолго лечившуюся в Арктуре. Он написал ее отцу, что если не будет повторен курс лечения, то девушка заболеет обострением процесса. Отец немедленно прислал дочь. Она нравилась Клебе, он надеялся, что ее общество оживит Арктур. да и сама она была не прочь пожить в горах. Одним свободным местом в санатории стадо меньше. Но Штум, послушав больную, с прямодушной усмешкой сказал: