Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков Страница 14

Оно Ивейну в сердце проникало,

по жилам растекалось и в сознанье

вплывало, все пропитывало синью.

И мысли ослепительные плыли

и путались, как пятна огневые,

в аллее, там, где волосы Нимфаны,

распутавшись, губам найтись мешали

средь смеха запыхавшейся любви.

Так он лежал, раскинув томно руки.

Звенела ль кровь, обманывая слух,

иль есть в степях звенящие растенья,

но странное и сладостное чувство —

предчаянье необычайных чар —

в нем медленно росло. Он встрепенулся

и встал: кругом все та же степь пустая.

Прислушался: казалось, световое

дрожанье испарений травяных

переходило в звуки; и казалось:

блаженное жужжанье насекомых,

всплывая, превращалось в человечье

гуденье; и казалось: ветер южный

чертил, чертил в пространстве изумленном

уверенные зодческие грезы…

И шел Ивейн, и слух его следил,

как лестницы, и ярусы, и кровли

из смутных звуков строились, из звуков

домашнего живого пробужденья…

Взглянул вокруг: все так же проступала

пустыня изумрудная, все так же

душа росы мерцала над травой…

Ивейн остановился, и, как будто

ослепший человек, чья память видит

при звуке образ, — слышал: восклицанья

дверей; мохнатый лай; крик петуха

пурпуровый; журчанье голубое

воды и скрип и звон бадьи о камень

колодца; лепетанье колокольцев;

стук плоский выбиваемых ковров;

шум утренний, прохладный и опрятный, —

и голоса, и шелесты прохожих.

И звуки проплывали сквозь него,

да, сквозь него, как будто он без плоти,

без веса был. Ему казалось мнимым

все явное: и тело, и одежда

на нем, и та душистая пустыня,

где он стоял, прислушиваясь к жизни

невидимой — но истинной, простой…

Сел на коня Ивейн, — неторопливо

он выехал из сказочного круга.

Шум города за ним стал утихать,

и он оглядывался — не видать ли

и вправду стены, кровли и деревья, —

но за собой он видел только степь

зеленую под знойной синей мутью.

И в Лаоляне, в переулке Чисел,

трех маленьких плешивых мудрецов

он растолкал; и равнодушный раб

повез их следом за конем Ивейна

в ныряющей тележке, запряженной

ослицей, в степь, и по пути все трое

уснули, рты разинув, как птенцы.

И вот опять, смыкаясь, всплыли души

стеклянных, и прохладно-полотняных,

и жестяных, и деревянных звуков;

и говор был, веселый и широкий,

и кто-то звал, и кто-то пел на башне

незримой, пел, как жаворонок в небе.

Ивейн взглянул на магов: те сидели

нахохлившись, смешно от солнца щурясь,

дивясь, зачем безмолвный этот всадник

сюда привел их, в степь немую, в степь,

где нет давно ни новых насекомых,

ни новых трав; а сумрачный повозчик

сгонял бичом слетавшихся слепней.

Год вечерел мечтательно и знойно:

в узорах лоз на склонах Лаоляна

уж созревал нагретый виноград,

благоухал и лопался на солнце.

На ягодах тяжелых, темных, были

рубиновые трещины, как раны

тончайшие от жадных губ любви, —

а в ягодах янтарных, удлиненных,

полупрозрачных, солнце чуть пугливо

сквозило, как в задумчивых глазах

у юных жен сквозит и светит мысль

блаженная о близком материнстве.

Лишь раз еще из этой яркой яви

в сон звуковой, в колдующую степь

вплывал Ивейн. Он смутно испугался…

Безумия пленительного призрак

почувствовал… И понял, что один

он одарен волшебным этим слухом.

Волшебного не терпит обычайность, —

так рассудив о чуде, он молчал.

 А тут огонь душистый винограда

 и золотые песни поутру,

 а вечером узорное сраженье,

 а ночью сны: он близко видел плечи

 открытые и узкий, золотистый,

чуть видимый пушок между лопаток,

 и голову склоненную Нимфаны.

…………………………………………………………..

 Шестнадцать дней прошло со дня начала,

 и восемь раз был каждый побежден.

 Еще два дня — и по одной победе

 воители прибавили себе.

 Десятая решительной считалась.

Последний бой… Опять в глубокой зале

был островок сиянья — блеск резной

коралла и кости слоновой. Шашки

тяжелые — извилисто и сложно —

исподтишка друг другу угрожали.

Шла ровная и душная игра,

без выпадов… И вдруг Ивейн дал промах…

И, налетя, король с улыбкой жадной

снял пешки две, ферзем ударил в тыл,

воскликнул: «Шах!» Тесна была угроза,

и зрители, как пчелы, загудели,

толпясь вокруг. Ивейн смотрел и думал,

прикидывал… Затем спокойно отдал

одну ладью (веселые вельможи

шушукнулись), затем — ладью другую,

и тут король, дрожа от нетерпенья,

вновь грянул: «Шах!» Тогда Ивейн ферзем

пожертвовал, прочистил путь сокрытый

и пешкою ужалил короля;

тот отступил, подняв поспешно фалды,

и через ход в углу своем погиб.

В обратный путь, на родину, на север

пустился торжествующий Ивейн;

но, миновав ограды Лаоляна

и выехав на белую дорогу,

он вдруг почувствовал, что к сердцу будто

прильнула тень. Тогда цветистый повод

он так стянул, что хлопья легкой пены

вверх брызнули; в седле он обернулся

и, правою ладонью опершись

о конский круп, взглянул на юг и вспомнил

незримый город, сладостно зовущий —

там, далеко, в степи, за Лаоляном, —

но в тот же миг в смятеньи суеверном

он отогнал трепещущую мысль,

как бархатную бабочку мы гоним

из спальни, — и вдавил стальные звезды

коню в бока; а свежий ветер встречный

ему шепнул, что он — отчизны ветер —

опять, опять ему задует в спину

когда-нибудь…

                                   Ивейн, приехав, сразу

 явился к властелину своему

 с отчетом полным, с чертежом победы,

 с подписанными свитками. Король,

 все выслушав, Ивейна плавно обнял

 и бородою снежною коснулся

 его щеки, чуть вспыхнувшей сквозь пыль.

 А из дворца,