Лица в воде - Дженет Фрейм Страница 14

Я лежала и следила за тем, как темный ужас захватывал все вокруг, словно одно из тех сказочных растений, чье существование зависит от отсутствия дисциплины, неудержимого желания прорасти, перерасти, врасти, нарасти – до самого неба, чтобы закрыть собою солнце. Мой ужас выползал из меня, поселялся в тихой палате и оттуда набрасывался на меня, как ребенок, бунтующий против родителей. Угрожал мне.

Я наблюдала за тем, как ответственная за отделение медсестра – старшая медсестра Крид – сопровождала доктора во время обходов; она разговаривала тихо и спокойно, она улыбалась нам с миссис Огден (единственным лежачим больным), подобно тому как вежливая хозяйка дома могла бы приветствовать гостей, приехавших на выходные. Но как только они выходили в сад через распахнутые двери, я замечала с чувством тревоги, что и доктор, и старшая медсестра Крид прихрамывали. Невозможно, чтобы это было просто совпадение! Меня переполнял суеверный страх, какой испытывают первобытные люди и дети, который заставляет их придумывать богов и повторять рифмованные строфы, чтобы защититься от порока. Мне вспомнилась одна женщина, которую мы прозвали Сторожиха. Она встречала по пути в школу тех, кто замешкался и начинал опаздывать. «Сторожиха», – шептали мы в ужасе и припускали что было сил, не обращая внимания на колотящиеся сердца и колики в боку, лишь бы скрыться из виду хромоножки и успеть на сбор всех учеников во дворе школы.

А потом я познакомилась с главной медсестрой Трикрофта и еще раз убедилась, что страхи мои не были беспочвенными; сначала мне показалось, что главная медсестра Гласс проследовала за мной с юга на север и приняла облик главной медсестры Боро: даже фигуры у них были одинаковые, огромные, упакованные в белую униформу, через которую оградой продавливались прутья корсета. У нее был низкий командный голос; лишь одним своим взглядом она могла дать понять, что наш с миссис Огден постельный режим, привносивший дезорганизованность в упорядоченные ряды накрахмаленных простынь, безупречно чистых после прачечной, аккуратных кроватей, которые никто не занимал, лоскутных покрывал, расправленных под нужным углом, был оскорблением всему седьмому отделению; и чем раньше мы «вылезем из-под одеяла», тем лучше.

Я с ужасом ожидала того момента, когда мне придется одеться и встать посреди комнаты навстречу сбивающим с ног волнам океана, проверить реальность того умиротворения и довольства, которые я наблюдала из своего укрытия под одеялом. Я не могла найти объяснений своим страхам. Что если, седьмое отделение было всего лишь подводным состоянием разума, который прятал погруженные в воду страшные силуэты за ритмичной иллюзией покоя; и что если, встав с постели, я обнаружу под новым углом зрения, что картина внезапно изменилась, или попаду в ловушку, где огонь, горящий в стенах, высушил всю воду и уничтожил мой покой, полностью обнажив кошмарные силуэты и подставив их резким лучам дневного света? Откуда мне было знать?

Мне разрешили оставаться в постели два дня; я была благодарна. Доктор осматривал меня, а палатная медсестра ненавязчиво поправляла одеяла. Я сжимала ладони в кулаки, следила глазами за движением пальца доктора Тейла, давила ему на руки, ощущала укол булавкой, дышала, говорила: «Девяносто девять», подставляла колено для удара молоточком и ступню для того, чтобы по ней провели иголкой. Я не просила доктора объяснить, почему старшая медсестра Крид прихрамывала, а главная медсестра Боро была так пугающе похожа на главную медсестру Гласс или что означали плакучая ива и послания комаров, бамбук, звенящие сверчки, мухи-каменщицы, жуки хуху, муравьи, потерянно останавливавшиеся на своем пути и из-за этого плакавшие, глубокие трещины в земле, алюминиевый дождь, вскипавший на земле.

Доктор Тейл был тенью, что появляются поздно днем, аккуратный, в белом халате, с куском золота, вставленным между передними зубами, – роскошным трофеем, к которому постоянно возвращался его язык, словно хотел убедиться, что драгоценность на месте, или чтобы освободиться от нее, как избавляются от надоевшей дурной привычки, давно потерявшей свою привлекательность и не приносящей удовольствия.

«Вы знаете, где вы находитесь?»

Очень хотелось выразить сомнение в том, что это было седьмое отделение Психиатрической больницы Трикрофта. Трикрофт. Не могла избавиться от мысли, что меня положили в голубятню. Но говорить я не могла и только смотрела, не отрываясь, на золотой зуб доктора Тейла. «Запишите ее на завтра на ЭШТ», – сказал он старшей медсестре Крид.

Выносить бремя пугающего будущего я больше не могла; я устала; даже если пойдет дождь и арфа в ветвях ивы намокнет, мне будет все равно. Миссис Огден закашлялась, достала контейнер для мокроты и теперь внимательно изучала его содержимое. Она раскраснелась, как будто только что занималась любовью с кем-то или чем-то невидимым для остальных; затаила дыхание от радости, когда увидела, что идет медсестра с картой и градусником.

«Поднялась», – победоносно заявила она, как будто бы выиграла спор у своего невидимого компаньона.

На следующее утро меня в ночной рубашке и халате повели вместе с другими пациентками в незнакомое отделение, которое тоже выходило окнами на сад. Меня положили в одиночной палате, какими были и все другие в этом коридоре, сказали вести себя тихо и ждать. Я лежала, рассматривала узор на половике и думала, что никогда не видела, чтобы в Клифхейвене в палатах что-то стелили на пол; лениво размышляла о том, что будет со мной, словно была персонажем не очень увлекательного сериала, которому угрожала опасность. Вдруг я услышала знакомый горький, отчаянный крик кого-то, кому делают ЭШТ, и всхлипывания в соседней палате, и как что-то везли в мою комнату.

Дверь отворили. В проеме показался незнакомый мне доктор, а на тележке стоял аппарат электрошоковой терапии. Врач зло посмотрел на меня, подошел к кровати, прикрепил электроды к моим вискам – и я погрузилась в беспамятство и одинокую битву против кошмаров и отчаяния. Когда я очнулась, меня отвели через сад, мимо плакучей ивы и пустой купальни для птиц, в которой в пыли кувыркались несколько воробьев, в седьмое отделение, такое мирное, что я могла бы усомниться в реальности криков и крадущегося по коридору аппарата, если бы в памяти не сохранилось, почти против моей воли, особое зловоние той комнаты, в котором запахи человеческого тела, мастики и мочи спрессовались, как табак или травы, до состояния трухи и давали о себе знать то слегка, то посильнее, пока их остатки источало, намеренно или нечаянно, вездесущее никуда не исчезающее нечто, которое некоторые называют Временем.

Через несколько дней я