Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры Страница 15

- Во времена первых христиан, вскоре после мученической кончины Иисуса Христа, в общине его все были равны. Так бы следовало быть и ныне, мой мальчик.

Мигель отступил на шаг, пораженный, взглянул на монаха:

- И это, падре, вы говорите мне? Мне, графу Маньяра, отец которого владеет тысячами душ? И это я должен быть равен Али, Педро, Агриппине...

Грегорио усмехнулся:

- Надо бы, да знаю, не бывать тому! - И уже серьезным тоном добавил. Я бы только хотел, чтобы ты всегда видел в них людей, сотворенных по образу божию, и не тиранил бы их ни работой, ни кнутом...

- Я - кнутом?! - прорвалась гордость Мигеля, пробужденная в нем тайным чтением рыцарских романов. - Никогда! Я - дворянин!

- Не люблю гордыню, но в данном случае она уместна, - молвил Грегорио. - А теперь примемся за греческий - хочешь?

Мигель молчит, пристально смотрит на монаха. И говорит потом:

- Ничего я этого не понимаю, падре. И вас не понимаю. Мне казалось - вы любите меня...

Старик встал, взял в ладони голову мальчика и поцеловал его в лоб.

- Люблю, Мигелито! Люблю, как любил бы родного сына. Никогда не сомневайся в этом...

Мигель отвел его руки:

- И при всем том вы - недруг отца! Скажите - когда недавно в пяти поместьях моего отца взбунтовались люди, вы ведь знали об этом? Вы... быть может... сами их подстрекали?

Монах грустно смотрит Мигелю в глаза - а они горят, как два огонька, и не отвечает.

- Вы молчите! Вы всегда на их стороне против отца!

Глубоко вздохнув, кивнул монах. Мигель отступил еще дальше - теперь в его глазах сверкает гнев.

- Эх, сынок, в общинах первых христиан были люди не беднее твоего отца. И они продали все, чем владели, а деньги роздали тем, кто нуждался. Вот какова христианская любовь, малыш.

Мигель опешил.

- И вы хотели бы, чтоб и мой отец все роздал...

Рассмеялся Грегорио:

- Хотел бы, да знаю, хотение мое ничего не значит! - И серьезно добавил. - Мне важна твоя судьба. Ты - не такой, как отец. У тебя нежное сердце... Ты мог бы многое людям...

Властный жест Мигеля заставил его замолчать. Юный граф решительно отвергает слова монаха:

- Я никогда ничего не стану продавать. Я дворянин, а не торговец! И никогда не стану раздавать добро - я не податель милостыни!

- Ну, впереди еще много дней, - спокойно возражает монах. - И все-таки тебе приятно быть со мной, Мигель.

- Да, - тихо соглашается мальчик, краснея.

- Не стыдись этого. Чувство - это цветенье сердца. Меня же, слава господу в вышних, многие любят. И большая моя в том радость, сынок, что и ты тоже.

Они засели за греческих философов, и хорошо им вместе, но не чуют они, что скоро пути их разойдутся.

* * *

Слева сидит Трифон, справа - мать. Между ними - Распятый.

На перепутье скорби, стыда и раскаяния стоит перед ними Мигель, словно прутик на ветру, ибо весть о гибели лебедя дошла до господских ушей.

Куда обратить лицо, искаженное стыдом?

- Жестокое дело - убить божью тварь, - звучит слева холодный голос.

- Ты жестокий мальчик, если смог убить такую прекрасную птицу, доносится справа.

- За что ты убил? - разом справа и слева.

- Я раскаиваюсь, раскаиваюсь! - в отчаянии плачет допрашиваемый. Падре Грегорио сердится на меня, я знаю, он сердится, хотя и говорит, что нет... Он никогда не простит мне этого позорного поступка...

- Прощает даже бог, - внезапно смягчается голос слева, - не только человек...

Трифон в недоумении: как же это Грегорио оказался на той же чаше весов, что и я? И Трифон продолжает донимать ученика:

- Так за что же ты убил?

- Меня так притягивало его мягкое, теплое оперение, я всегда дрожал, когда гладил его, и я подумал, что это - искушение, оно напоминало мне ладонь...

Все разом выворачивается наизнанку.

- Так вот почему ты убил? - Слева и справа глубокое изумление.

- Да, да, - плачет виновный, - но я раскаиваюсь! Господи, ты видишь, как мне жаль...

- Не раскаивайся! - голос слева.

- Ты хорошо сделал! - вторит голос справа.

Широко открыв глаза, Мигель лепечет:

- Как - вы одобряете?..

- Да. Ибо если ты убил, чтобы устранить соблазн, то ты сделал это ради спасения души.

- Знал ли падре Грегорио, почему ты убил лебедя? - спрашивает Трифон змеиным языком.

- Знал. - И Мигель тут же догадывается, что сказал нечто во вред монаху. - Нет, не знал! - поспешно отрицает он. - Не знал! Кажется, я не говорил ему причины...

- Довольно. Этого хватит. - Ледяной тон слева.

- Ты можешь идти, - говорит мать, и Мигель выходит.

Священник поднялся с места и разразился речью. Он подчеркивает, сколь пагубно влияние Грегорио на Душу мальчика, напоминает, какие еретические разговоры ведет этот язычник, который за ширмой коварных философских учений скрывает мятежный дух, искореняя в сердце и мыслях Мигеля светлый дар божьей милости...

В тот же вечер донья Херонима заставила мужа изгнать Грегорио из Маньяры. Напрасно дон Томас защищал монаха, упирая на те успехи, которые показывает сын в предметах, преподаваемых Грегорио.

- Язычник, созревший для святой инквизиции, не должен портить моего сына. К тому же у меня есть точные сведения, что Грегорио - бунтовщик. Он подстрекает против вас ваших же подданных, а вы и понятия о том не имеете, бросает донья Херонима. - Вы пригрели змею на груди. Уберите его немедленно, дон Томас.

Граф, взвесив это обвинение, изрек:

- Он уйдет.

* * *

Свеча на мраморной столешнице доживает свой век, растопленный воск стекает, обнажается фитиль, и восковые слезы скатываются на подсвечник, застывая на холодном серебре.

За Столом сидит дон Томас, растерянно поглаживая свою бородку, - он знает, что в лице Грегорио теряет союзника в борьбе за будущее сына; а монах стоит перед ним. Свет надает на лицо капуцина снизу, от этого подбородок его кажется массивнее, нос увеличился, а все, что расплывчато на его лице, как бы отступило на задний план.

- ...мне ничего не остается, падре, как поблагодарить за все заботы о моем сыне и проститься с тобою.

- Ваша милость мной недовольна? - тихо спрашивает монах.

- Нет, нет, приятель, - живо возразил было Томас, и вдруг осекся, вспомнив, что Грегорио бунтовщик, и продолжал уже сухо. - Мигель делал успехи под твоим руководством, но... некоторые обстоятельства. Вот возьми, падре.

Монах равнодушно посмотрел на кошелек, в котором зазвенело золото, и не протянул к нему руки.

- Понимаю. Мне следует лишь четыре дублона за последний месяц.

- Прими это от меня на добрую память.

Монах взял кошелек и опустил его в свою суму - вспомнил о своих друзьях, работниках.

- Дозволено ли мне перед уходом поклониться ее милости?

- К сожалению, супруга моя нездорова, - смущенно отвечал дон Томас.

- А проститься с Мигелем можно?

Дон Томас угрюмо уставился на пламя свечи и промолчал.

- Понимаю, - тихо повторил монах. - Теперь я уже все понял Передайте же привет от меня Мигелю, ваша милость.

Он вышел во двор; горечь и сожаление охватили его. В голове у него пустыня, где не родится мысль. Одна пустота зияет там, глухая, немая, бесцветная пустота. А сердце сжимает боль.

Грегорио обнял Али, Петронила подставила ему щеку, мокрую от слез, и монах, отягченный горем, унижением, жалостью и бутылкой вина, пошел со двора, где воцарилась печаль. Он двинулся к Гвадалквивиру.

* * *

Тихо струится река в облачных пеленах, отражающихся на ее челе, тихо струится она, мурлыча старую песню.

Сидит Грегорио на прибрежном камне, и в испарениях, встающих над водой, чудится ему лицо Мигеля.

- Ах ты, мой сынок, - ласково обращается он к видению, - ах ты, радость моя, что же осталось мне, когда тебя отняли? Знаешь ли ты, как я тебя любил? Ты был единственным огоньком моей старости... Я вкладывал в тебя зерна лучшего из всего, что сам знал и чувствовал... А ты, восприимчивая, нежная душа, ты понимал меня, старика, и верил мне...

Печально вперяет свой взор Грегорио в туманный образ, волшебно сотканный из легкой дымки над рекой.

- А ты-то, каково-то будет тебе без меня, мой мальчик? Попадешь теперь целиком в лапы этой каркающей вороны Трифона, и он отравит тебе все радости жизни. Тебе, который весь - огонь и ветер, тебе - стать священником! Как это неумно... Ах, каким же одиноким и бессильным ты будешь среди этих фанатиков, Трифона и матери твоей! Я-то хотел из тебя, важного барина, сделать человека, который мог бы облегчить жизнь тысячам подвластных тебе людей. Не думай, я их тоже любил. Так же сильно, как тебя, надежда моя. Долгие годы я жил среди них, и знаю, как им будет не хватать меня... Это я знаю наверное...

Грегорио поднялся и, не отрывая взгляда от темных омутов, произнес, вкладывая в слова всю боль своей души:

- Пусть же вам хорошо живется, добрые люди! Только бы не страдать вам так много... А ты, мое хрупкое, юное сердечко, кровинка моя горячая, только не засохни, не утрать человечности в том мраке, в котором тебя держат, как в тюрьме! Не затоптали бы твою искрящуюся душу, не задушили бы в тебе всякое человеческое чувство... Пусть тебя, мой пламенный мальчик, сопровождает со временем не плач людей, а любовь их!