Бертольд Брехт - Художник и общественная борьба (статьи, заметки, стихи) Страница 15

Мы живем в опасном мире. Уровень нашей цивилизации таков, что человечество могло бы уже достичь самой высокой степени богатства, но в целом оно _все еще_ страдает от бедности. Мы пережили большие войны, впереди, говорят, еще большие. Весьма возможно, что одна из них уничтожит все человечество. Может быть, мы - последнее поколение рода человеческого на земле. С того времени, когда лошадь заставили делать то, что не под силу человеку, идеи использования новых производственных возможностей мало ушли вперед. Не кажется ли вам, что при таком незавидном положении дел любая новая идея должна быть тщательно и свободно изучена? Искусство способно прояснять идеи и даже облагораживать их.

1947

НАБРОСКИ ПРЕДИСЛОВИЯ К "ЖИЗНИ ГАЛИЛЕЯ"

"Жизнь Галилея" была написана в те мрачные последние месяцы 1938 года, когда многие считали наступление фашизма неудержимым, а окончательное крушение западной цивилизации делом самого ближайшего будущего. И действительно, близился конец той эпохи, которая принесла миру расцвет естественных наук и новый этап в развитии музыкального и театрального искусства. Ожидание эпохи варварства и "безвременья" захватило почти всех. Лишь немногие видели зарождение новых сил и верили в жизнеспособность новых идей. Стерлись даже границы понятий "старое" и "новое". Учение классиков научного социализма потеряло прелесть новизны и казалось наследием давно прожитой эпохи.

Буржуазия изолирует науку в сознании ученого, представляет ее некоей самодовлеющей областью, чтобы на практике запрячь ее в колесницу _своей_ политики, _своей_ экономики, _своей_ идеологии. Целью исследователя является "чистое" исследование, результат же исследования куда менее чист. Формула Е = mC^2 мыслится вечной, не связанной с формой общественного бытия. Но такая позиция позволяет другим устанавливать наличие этой связи: город Хиросима внезапно стирается с лица земли. Ученые притязают на безответственность машин.

Вспомним родоначальника экспериментального естествознания Фрэнсиса Бэкона, недаром говорившего, что природе надо повиноваться, чтобы ею повелевать. Его современники повиновались его природе, подкупая его, и тем самым обеспечили себе право повелевать им, лордом-канцлером, до такой степени, что парламенту пришлось в конце концов посадить его за решетку.

Пуританин Маколей отделял Бэкона-политика, которого он осуждал, от Бэкона-ученого, которым он восхищался. Что же, и нам так поступать по отношению к немецким врачам^нацистам?

Помимо всего прочего, война содействует развитию науки. Какие великолепные возможности! Она приводит к научным открытиям, а не только к грабежу и насилию. Высшая ответственность (ответственность верхов) приходит на смену низшей (ответственность перед низами). Повиновение порождает произвол. Всеобщий беспорядок многое упорядочивает. Врачам, боровшимся с желтой лихорадкой, приходилось экспериментировать на самих себе; фашистские же врачи получали подопытный человеческий материал в любом количестве. Справедливость соблюдалась и тут: они замораживали только "преступников", то есть инакомыслящих. Для опытов по размораживанию с помощью "животного" тепла они получали проституток, женщин, преступивших заповедь нравственной чистоты. Женщины эти служили пороку, теперь им предоставлялась возможность послужить науке. Между прочим, выяснилось, что горячая вода оживляет лучше, чем женское тело, она на своем скромном посту может больше сделать для родины. (На войне мы не должны забывать об этике.) Прогресс - куда ни глянь! В начале века политические деятели из простонародья были вынуждены тюрьмы считать своими университетами. Теперь же тюрьмы стали университетами для охранников (и врачей). Конечно, даже если бы государство оказалось не в состоянии оставаться "в границах этики", считалось бы, что эти эксперименты в порядке вещей, так как проводятся "в интересах науки". Тем не менее буржуазный мир все еще имеет некоторые основания для возмущения. Даже если речь идет всего лишь о мере допустимого, что ж - важна и мера. На процессе генералов фон Макензена и Мельтцера в Риме английский представитель обвинения полковник Холе, касаясь расстрелов заложников, признал, что в военной обстановке "reprisal killings" (расстрелы заложников) не могут считаться противозаконными действиями, если жертвы схвачены на месте происшествия, если они не слишком многочисленны и если предпринимаются попытки разыскать лиц, ответственных за происшедшее. Однако немецкие генералы превзошли границу дозволенного. Они арестовывали по десять итальянцев за каждого убитого немецкого солдата (впрочем, не по двадцать, как того требовал Гитлер) и расправлялись с ними чересчур быстро, примерно в течение двадцати четырех часов. Итальянская полиция по ошибке схватила нескольких лишних итальянцев, и по ошибке же немцы и их расстреляли за компанию, чересчур положившись на своих итальянских коллег. Но при этом заложников брали главным образом из тюрем - заключенных или задержанных по подозрению и ожидавших суда, - а если их все же не хватало, то вакансии заполнялись евреями. Таким образом, определенная гуманность проявлялась не только в отклонении от предписанной численности. И все же они нарушили меру допустимого, за что и понесли наказание.

Тем не менее в наше время глубочайшего морального падения буржуазии можно доказать, что лохмотья падших из того же материала, что и былые их чистые одежды.

Таким-то образом ученые наконец получают то, что им нужно: государственное финансирование, планирование ключевых аспектов экономики, руководящее положение в промышленности; таким-то образом наступает для них золотой век. И их подъем производства начинается с производства средств разрушения, их планирование приводит к крайней анархии, ибо они вооружают одно государство для войны с другими. Презрение, которое народ всегда испытывал к кабинетным ученым, превратилось в нескрываемый ужас с тех пор, как они стали столь серьезной угрозой для всего человечества. И в тот момент, когда, уйдя целиком в свою науку, начисто оторвались от народа, они с ужасом обнаружили вдруг свою связь с ним, ибо угроза нависла и над ними самими; их собственная жизнь оказалась в опасности, серьезность которой они осознают лучше, чем кто бы то ни было. С их стороны раздается уже немало протестов, направленных не только против давления на их науку, которую, дескать, тормозят, стерилизуют и толкают на ложный путь, но и против порождаемой их наукой угрозы всему человечеству и им лично.

Совсем недавно немцы пережили одно из таких потрясений, из которых очень тяжело делать практические выводы. Руководство страной попало в руки невежественного человека, который с помощью банды беспощадных и "темных" политиков развязал чудовищную войну и привел страну к полному разорению. Перед самой катастрофой и в течение довольно длительного периода после нее всю вину взваливали на этих людей. Они провели в свое время почти тотальную мобилизацию интеллигенции, то есть направили во все основные отрасли науки и техники высококвалифицированных специалистов, и если иногда и ставили им палки в колеса, то все же нельзя на одни эти палки сваливать ответственность за катастрофу. Даже политическая военная стратегия тех лет не производит впечатления просто-напросто глупой, а стойкость армии и гражданского населения не вызывает никаких сомнений. В конце концов победило превосходство противников в людях и технике, вызванное к жизни целым рядом событий, которые было трудно предусмотреть.

Многие, знающие или по крайней мере догадывающиеся о недостатках капитализма, готовы мириться с ними ради свободы личности, которую он им якобы дает. Они верят в эту свободу главным образом потому, что почти никогда ею не пользуются. Правда, при гитлеровском терроре эта свобода оказалась в какой-то степени утраченной; ее можно было сравнить с небольшой суммой на текущем счету, которой при нормальном режиме можно было в любой момент воспользоваться, но, конечно, лучше было не пользоваться; теперь же она была, так сказать, заморожена, то есть ею хоть и нельзя было больше располагать по своему усмотрению, но все же было известно, что она существует. Они рассматривали гитлеровский режим как ненормальный; они считали его извращением капитализма или даже антикапиталистическим строем. Чтобы поверить в последнее, пришлось, правда, воспользоваться определением капитализма, данным национал-социалистами, а что касается теории извращений, то весь капитализм представлял собой не что иное, как систему, на каждом шагу порождавшую извращения, ни предотвратить, ни искоренить которые интеллигенция явно была не в силах. В любом случае лишь катастрофа могла восстановить свободу. Когда же катастрофа разразилась, она - даже она! - не восстановила свободы.

После многочисленных и разнообразных описаний страшной материальной нищеты, воцарившейся в обезгитлеренной Германии, я услышал однажды описание нищеты духовной. "Немцам сейчас необходимо одно: откровение свыше", говорили мне. "Разве им еще не было откровений свыше?" - спросил я. - "Ты только посмотри на духовное оскудение, - последовал ответ, - и полное отсутствие руководителей". - "Разве мало было у них руководителей?" спросил я и напомнил о разрухе. - "Но им нужна какая-то надежда", возражали мне. - "Разве им еще не надоели надежды? - спросил я. - Я слышал, они достаточно долго жили надеждой - или избавиться от своего фюрера, или получить из его рук весь мир на поток и разграбление".