Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец Страница 151

- Дорогая тетушка, - сказала как-то Элинор, - не думайте, что я равнодушна к вашим словам. С детских лет благодаря вашим заботам, я узнала Священное писание и _ощутила на себе_ силу, которую дает человеку вера. Вслед за тем мне довелось изведать все те радости, которые дарует нам разум. Окруженная роскошью, я общалась с людьми большого ума. Я видела все, что жизнь мне могла показать. Я встречалась как с богатыми и с бедными, с людьми высокой души, которые живут в бедности, и с людьми светскими, которые окружены роскошью; я пила до дна из чаши, которую протягивали мне те и другие, и вот, клянусь вам, _одно только мгновение, дарованное сердцем_, один только сон, который мне снился (а я думала, что никогда уже не проснусь), стоит всей той жизни, какую на этом свете расточительно ведут люди тщеславные и пустые и те, что мнят ее такою же и за гробом и вводят в заблуждение всех других.

- Несчастная! Ты погубила свою душу навеки! - в ужасе вскричала убежденная кальвинистка, заламывая руки.

- Оставьте ваши упреки, - спокойно ответила Элинор, преисполненная того достоинства, которое дается человеку страданием, - ведь если я действительно отдала земному чувству то, что предназначено одному только богу, то разве в грядущей жизни я не получу воздаяния за этот мой грех? Разве расплата за него не началась уже и сейчас? Так неужели же нельзя избавить нас от упреков, если мы уже страдаем больше, чем того может нам пожелать наш злейший враг? Если сама жизнь наша сделалась упреком более горьким, чем тот, который может исторгнуть чужая злоба? Что значат все мои стоны перед тем ударом, что мне был нанесен! - добавила она, отирая со своей исхудалой щеки холодную слезу.

Иногда она, казалось, прислушивалась к словам пуританских проповедников, - ибо проповедниками были все те, кто бывал у них в доме, - и как будто даже старалась вникнуть в смысл их речей, но потом вдруг вскакивала и убегала от них, не только не проникшись их убеждениями, ко вместо этого охваченная отчаянием и восклицая: "Все на свете лжецы!". Таков удел всех тех, кто хочет сразу же перейти из одного мира в другой; это немыслимо, холодное море залегло между пустыней и обетованной землей, и преодолеть пространство, разделяющее два столь непохожих друг на друга мира - мир религии и мир человеческих страстей - без борьбы с собой, без приглушенных в глубине души стонов так же нелегко, как нелегко без страданий переступить порог, отделяющий жизнь от смерти.

К этим душевным страданиям вскоре добавились новые. Письма в то время доставлялись очень медленно, да и писали их обычно только по какому-нибудь особому случаю; однако за короткое время Элинор получила два письма от своей двоюродной сестры Маргарет, и оба были доставлены ей из замка Мортимеров с нарочным. Первое из этих писем извещало ее о том, что Джон Сендел прибыл в замок, второе - о смерти миссис Анны; в приписках к тому и другому содержались какие-то загадочные намеки по поводу расстроившейся свадьбы Элинор, причем говорилось, что причина того, что случилось, известна только самой пишущей эти строки, Сенделу и его матери, и - настойчивые уговоры вернуться в замок и жить там вместе с Маргарет и Джоном Сенделом, которые будут любить ее _как сестру_. Письмо выпало из рук Элинор; она никогда не переставала думать о Джоне Сенделе, но вместе с тем ей все время хотелось избавиться от этих мыслей; само имя его причиняло ей неизъяснимые страдания, одолеть которые она не могла; она невольно вскрикнула - и казалось, что в эту минуту в сердце ее лопнула последняя туго натянутая струна.

Известие о смерти миссис Анны она прочла с тем суеверным трепетом, какой испытывает юный моряк при виде величественного корабля, отправляющегося без него в неизведанные земли: сам он еще томится в гавани, но и ему хочется поскорее очутиться там, куда прибудут те, дабы вместе с ними вкусить отдых и получить какую-то долю добытых ими сокровищ.

Смерть миссис Анны оказалась достойной всей ее жизни, каждый шаг которой до последнего часа был отмечен великодушием и высокой самоотверженностью. Она решительно стала на сторону отвергнутой Элинор и, опустившись на колени в капелле замка Мортимеров, в то время как коленопреклоненная Маргарет стояла рядом, поклялась, что никогда не допустит в стены замка того, кто осмелился покинуть невесту, с которой был обручен.

Однажды туманным осенним вечером, когда миссис Анна, зрение которой уже несколько ослабело, но дух сохранял прежнюю силу, просматривала кое-какие письма леди Рассел {45}, а чтобы дать отдых уставшим разбирать ее почерк глазам, время от времени заглядывала в рукописные же нельсоновские "Посты и праздники англиканской церкви" {46}, ей доложили, что какой-то кавалер (слуги отлично знали, сколь сладостным было это слово для слуха старой роялистки) миновал подъемный мост, вошел в замок и теперь приближается к ее покоям.

- Пусть войдет! - ответила она и поднялась с кресла, которое было таким высоким и просторным, что, когда она приготовилась приветствен вать гостя, как того требовал этикет, фигура ее походила на ожившее старинное изваяние"; она стояла, обратив лицо к двери, - а там на пороге стоял Джон Сендел. На какое-то мгновение она подалась вперед, но в тот же миг узнала его своим проницательным взором.

- Вон отсюда! Вон! - властно вскричала она, взмахом руки показывая ему на дверь. - Вон отсюда! Ни шагу вперед! Не смей осквернять этих половиц!

- Прошу вас, миледи, уделите мне хотя бы одну минуту, выслушайте меня; я припадаю к вашим стопам, отдавая должное вашему высокому имени и положению; не сочтите это за признание за собой какой-то вины!

И он опустился перед ней на колени. По лицу миссис Анны пробежала легкая судорога, на мгновение перекосившая его черты.

- Встаньте, сэр, встаньте, - сказала она, - и скажите то, что вам надо сказать, но только там, в дверях, ибо вы недостойны переступать этот порог.

Джон Сендел поднялся с колен и порывистым движением руки указал на портрет сэра Роджера Мортимера, на которого он был похож как две капли воды. Миссис Анна поняла этот знак; она сделала несколько шагов вперед по дубовому полу, какое-то время простояла неподвижно, а потом, указав на портрет с каким-то особым достоинством, которое никакая кисть художника не была в силах передать, и позой и всем своим видом дала на все красноречивый и исчерпывающий ответ. И вот что он гласил: "Тот, на кого тебе хочется быть похожим, тот, у кого ты просишь защиты, за всю свою жизнь ни разу не осквернил этих стен бесчестьем и подлым предательством. Изменник, взгляни на этот портрет!".

Лицо ее преисполнилось невыразимого величия, но в ту же минуту черты его снова перекосились; она пыталась что-то сказать, но и губы и язык отказывались ее слушаться: полуоткрытый рот как будто произносил еще какие-то слова, но никто уже не услышал ни единого звука, никто, даже она сама. Еще какое-то мгновение она стояла перед Джоном Сенделом в недвижной застывшей позе, которая говорила: "Ни шагу вперед, иначе тебе смерть; не смей оскорблять живую представительницу славного рода вторжением в эти стены!". В то время как она это говорила (ибо видом своим она именно говорила), еще более сильная судорога перекосила ее лицо. Она пыталась сдвинуться с места, но тою же судорогою ей стянуло и ноги; и все еще продолжая протягивать одеревеневшую руку, словно защищаясь ею и от приближающейся смерти, и от непрошенного гостя, она упала к его ногам.

* * * * * *

Миссис Анна ненадолго пережила эту встречу, и речь к ней больше уже не вернулась. Однако могучий ум ее сохранил прежнюю силу, и до последней минуты она каждым движением своим ясно давала понять, что не желает выслушивать от Сендела никаких доводов в оправдание его поступков. Поэтому Джон вынужден был обратиться к Маргарет, и хоть та была вначале смущена тем, что услышала, и пришла в неописуемое волнение, впоследствии она, по-видимому, вполне совсем этим примирилась.

* * * * * *

Вскоре после того, как она получила упомянутые уже письма, Элинор приняла внезапное, но, может быть, в какой-то степени оправданное решение немедленно отправиться в замок Мортимеров. Решение это было продиктовано отнюдь не чувством усталости и опустошенностью всей ее жизни, той {Непереносимой жизни {47} (греч.).}, которую она вела в доме своей тетки-пуританки; не было это и желанием снова насладиться тем торжественным великолепием, которым был отмечен весь уклад жизни в замке, столь непохожий на более чем скромную и по-монастырски строгую жизнь в йоркширском коттедже; это не было даже той тягой к перемене мест, которой мы всегда обольщаемся, надеясь, что она все изменит, забывая, что сердце наше всюду с нами и что разъедающая его искони язва будет нашей спутницей и на Северном полюсе, и на экваторе, - нет, это было ни то, ни другое, ни третье, - это был зазвучавший где-то в глубинах сердца шепот, едва слышный и, однако, властный (именно потому, что его невозможно было расслышать и что невозможно было ему поверить), и шепот этот все больше утверждался в ее доверчивом сердце: "Поезжай туда, и, _кто знает_...".