Арман Лану - Майор Ватрен Страница 16

— Спят, — повторил майор без всякого выражения.

Он взял кувшин, налил себе полный стакан, с шумом выполоскал рот и отошел к окну выплюнуть воду.

— Вам так жарко, что вы окна не закрыли?

— Да, господин майор.

Взгляд майора еще раз скользнул по комнате мимо Субейрака, словно не видя его, и остановился на неподвижно стоящем арестованном. Новая форма. Топорщится, как на манекене. Майор перевел дыхание и шагнул прямо к Субейраку. Он взял его за пуговицу. Украшенная золотой гранатой, пуговица ярко блестела под теплым светом лампы.

— Субейрак, вы разговаривали с арестованным?

— Да, господин майор.

— Разве вы сегодня дежурите?

— Нет, господин майор.

— Может быть, Блан попросил вас сделать вместо него обход: он старше вас и у него разболелась печень?

Несмотря на взъерошенные усы, в лице командира батальона сквозило что-то умоляющее. Но это выражение слишком не вязалось со всем, что лейтенант знал о своем начальнике, и Субейрак не стал о нем задумываться. Скорей всего западня, грубая, фельдфебельская западня, вроде: «Кто грамотный? Идите отхожее место чистить!»

— Нет, господин майор. Я пришел сюда по собственной воле.

— Вот как! Вы, вероятно, знаете, что такое посещение не… предусмотрено уставом?

— Мне об этом известно, господин майор.

— Мы к этому вернемся позже. Сейчас я хочу знать только одно, лейтенант Субейрак. Другой на моем месте счел бы ваше поведение… подозрительным. Но я вам доверяю. Да, да, я вам доверяю.

Он отпустил пуговицу, отошел к окну, вернулся и снова остановился перед Субейраком.

— О чем вы говорили с осужденным?

— О Бийянкуре, господин майор.

Майор опустил голову, словно этот простой ответ поразил его в самое сердце.

Он отступил и засунул под портупею покрытую шрамами квадратную руку, с коротко обрезанными ногтями.

— Лейтенант Субейрак, ваше присутствие здесь излишне. Идите в свою комнату и считайте себя под арестом впредь до особого распоряжения.

Субейрак не ответил. Он вытащил свою пилотку с двумя узенькими золотыми нашивками, которая была засунута, как когда-то в Сен-Сире, под ремень, надел ее и, шаркнув почти с немецкой чопорностью, медленно отдал честь майору Ватрену. Он отдал честь не по-армейски, а так, как это принято в Сен-Сире, в Особой военной школе, выпятив грудь и слегка отставив локоть. Он стиснул зубы, лампа освещала твердые желваки на его щеках. Высокомерно подчеркивая каждое движение, он сделал полуоборот по уставу и вышел механическим шагом.

Майор молча проводил его взглядом. Он налил себе еще воды и выпил ее медленными глотками. Затем он мягко обратился к арестованному:

— Ты можешь лечь спать.

И снова сказал, но уже Ламуре:

— Вы также, сержант. Ложитесь.

— Но, господин майор…

— Я останусь здесь до утра, — заметил Ватрен.

Он отстегнул ремень, снял с него старый, сохранившийся еще с прошлой войны револьвер, спустил предохранитель, который слегка щелкнул, положил оружие перед собой, отодвинул карты и, опершись локтями на стол, опустил голову на руки.

Солнце было уже высоко, когда Субейрак проснулся. Он тотчас вскочил и стоял пошатываясь, еще не придя в себя. Он увидел, что одет и обут, и не сразу осознал события минувшей ночи. Зеркала на всех стенах отражали незнакомца в мундире, взлохмаченного, с отекшим лицом и запекшимися губами. Он подошел к окну и отдернул шторы. Потоки яркого света наполнили комнату; жалким и нелепым показался вдруг будуар кокотки 80-х годов.

Было уже жарко, на площади и в переулке раздавались голоса солдат, нарушавшие сельскую тишину. Мимо окна прошла старуха с тележкой. Мычали коровы. Накануне после странной сцены в «Плодах Прованса» Субейрак вернулся, вероятно, около двух часов ночи.

Половина одиннадцатого! Он вспомнил, как мучительно вчера болела нога, когда он поднимался по лестнице. Больше он ничего не помнил — в памяти образовался провал. Должно быть, он как подкошенный свалился на кровать, прямо на одеяло. Потом все внезапно ожило в его голове: взбешенный майор за ужином, поиски места на кладбище и человек из Бийянкура, который ходил в Пюто танцевать и который умел плавать.

— Пуавр, — закричал он, — Пуавр! Пуавр! Пуавр! Пуавр!

Сердце офицера колотилось от волнения, лицо его покрылось бледностью. Быстро взбежав по лестнице, в комнату влетел Пуавр, свежий, в вычищенных штанах, более чем когда-либо похожий на мальчишку.

— Пуавр? — произнес Франсуа.

Вестовой отвернулся.

С улицы доносился шум: жизнь батальона шла своим чередом. В комнате жужжала залетевшая оса. Нижняя губа лейтенанта дрожала.

— Никогда бы не поверил, что можно сделать такое, — сказал Пуавр.

Субейрак застыл на месте.

Несмотря на то, что Субейрак был его сверстником, шахтер Пуавр относился к нему покровительственно, с той заботливостью, которую солдаты часто проявляют по отношению к любимым офицерам, а рабочие к понравившимся им интеллигентам — учителям, служащим.

— Я велел согреть вам кофе, господин лейтенант, — объявил он и достал булок и масла.

Франсуа сел на кровать. Солнце заливало Вольмеранж потоками ослепительного света, но офицеру казалось, что все вокруг было затянуто дымкой тумана.

— Господин лейтенант, вы бы все же покушали.

— Что? Ах да. Ну конечно, я поем, Пуавр, я обязательно поем. — Голос звучал как чужой. — Ты заходил в роту?

— Да, господин лейтенант, все в порядке. Вас хотели разбудить, но решили, что не стоит. Назначили работы по уборке.

— Уборка? Разве мы не идем дальше?

— Еще полчаса тому назад солдаты здорово шумели, господин лейтенант.

Пауза, бесконечная пауза.

— Пуавр, ты… ты ходил туда утром?

— Нет, господин лейтенант. Но я все слышал.

— Вот как.

— Это еще хуже, чем если бы я увидел. Сначала слышу, как промаршировала рота. Потом дали команду, потом еще команду. Все это тянулось очень долго. Потом опять команда. Ружейный залп… И еще выстрел… один-единственный… Из револьвера.

Револьвер Пофиле.

Франсуа с силой выдохнул воздух. Значит, он проспал и не услышал ни нестройного ружейного залпа, ни сухого треска револьверного выстрела. Но сейчас они отчетливо раздавались в его ушах.

— Спасибо, Пуавр.

Нахмуренный лоб Пуавра не шел к свежему веснушчатому лицу этого рыжего малого.

— Никогда в жизни не поверил бы, что это возможно, господин лейтенант, — повторил он, — никогда в жизни, клянусь вам!

Весь этот майский день бравый батальон соскабливал с себя грязь, ел, пил, курил, чистил одежду, латал штаны, смазывал оружие и пересчитывал боеприпасы. КП батальона не подавал никаких признаков жизни, действовала только столовая, но Ватрен в нее не заглядывал. Его вообще не было видно: с раннего утра он уехал на машине в полк. Позднее выяснилось, что в этот день его, багрового от ярости, видели на КП дивизии, среди изящных бледных офицеров штаба.

Солдаты держались замкнуто. Они собирались кучками и замолкали при появлении офицеров. Сами офицеры избегали друг друга. Бертюоль предложил Субейраку партию в бридж, но Франсуа вежливо отказался.

Долгожданный день отдыха тянулся бесконечно. Обычно солдаты бравого батальона не упускали случая выпить, вечером им даже запрещалось идти в кафе. На сей раз эта мера оказалась излишней: за весь день не было ни одного пьяного.

Солнце постепенно клонилось к западу, время тянулось медленно. В деревне было около трехсот жителей, но они прятались от солдат и почти не выходили из домов.

На вечернем построении все узнали, что назавтра в пять часов батальон тронется в направлении Паньи-на-Мозеле. В эту же ночь немецкая авиация бомбардировала станцию Паньи. Бравый батальон получил предписание двинуться в путь на следующий день. Ватрен молча произвел смотр. Субейраку он не сказал ни слова.

И ровно через двадцать четыре часа после расстрела солдата, в прекрасное погожее утро, он дал приказ о выступлении.

Взводы один за другим скрывались за рядами яблонь и уходили вдоль оврагов. Вскоре они растянулись на несколько километров, но не так беспорядочно, как шли с передовых, а в строгом воинском строю.

Перед ними до самого Паньи, дымки которого должны были скоро появиться на горизонте, расстилалась славная долина Мозеля. Ни один из жителей Вольмеранжа не вышел посмотреть, как они уходили.

Первым заговорил адвокат Пакеро из взвода Субейрака.

— Господин лейтенант, мы уходим как убийцы.

Субейрак не ответил. Он шел с трудом, волоча ногу. Ему было очень больно идти, но он принимал эту боль как заслуженное наказание.

Контрабандист Матиас, самый живописный из его подчиненных, здоровый парень, который всю жизнь шутил с опасностью и не считался с законами, сказал немного погодя: