Федор Кнорре - Без игры Страница 17

— Как это странно! Мы же в гостях были, зачем нам документы? Вы запишите наши адреса.

— Ни у кого нет документов? Тогда придется проехать в отделение.

— Вы с таксиста спрашивайте! А мы-то при чем?

Еще две фигуры выдвинулись в полосу света, неторопливо подошли поближе.

— Вот пристали, честное слово, — вдруг усмехнулся мужик с заднего сиденья и скучающе зевнул. — Документы, документы... Ну, есть документ, — и протянул паспорт.

— Ну вот, это другое дело, — одобрительно заметил человек в форме и развернул паспортную книжечку, но смотреть не стал, только держал развернутой в левой руке. За его плечом зажегся сильный ручной фонарик и уперся прямо в раскрытые листки паспорта.

— Иванов... — спокойно прочел голос, невнятно стал читать дальше и вдруг как выстрелил голосом: — Вы Иванов? Иванов!

И тут вдруг Иванов быстрым кошачьим движением сунул руку за борт пиджака под пальто, но тут же с натужным, нутряным стоном выдернул ее обратно и упал на колени.

Двое других — шофер и женственный юноша — не оказали никакого сопротивления, только что-то быстро говорили, даже когда на снегу уже валялись вытряхнутые из их карманов обрезок железного прута и сразу же свившаяся кольцами блестящая струна.

Случайное такси, порожняком возвращавшееся в парк, едва не выскочило на тротуар, так загляделся водитель на эту ярко освещенную картинку, возникшую перед ним в темном глухом переулке на далекой окраине.

— Нет, нет! По сто! И крышка! — решительно скомандовал Дымков официантке и ладонью сделал движение над рюмкой, как будто отсекая льющуюся в нее струю.

— Еще пятьсот, — упрямо повторил Андрей.

— По сто грамм!

Официантка не в первый раз слышала подобные препирательства.

— Ну так как же? Двести или графинчик? — потом она улыбнулась Андрею, но послушалась Дымкова. Так ей показалось спокойнее.

— Чивой-то ты уж больно завихряешься. Гдей-то тебя заклинило, и ты никак с мертвой точки не сдвинешься.

— Я сейчас ей позвоню.

— Тогда уж лучше выпей. Из трактира звонить? Какой разговор может образоваться, когда на нее из трубки сразу сивухой понесет?

— Чего же ты мне не даешь выпить?

— Я за тебя перед твоей сестрой отвечаю. — Дымков сделал строгое лицо, надулся и постучал пальцем по краю столика. Оба расхохотались.

— Вот и женись на ней. За нее и отвечай!

— За нее? Пожалуй, не возьмусь.

— Махнуть бы опять куда-нибудь в плавание! Годика чтобы на три, а?

— Нечего тебе махать.

— Это еще почему? Что я, хуже других?

— И сам знаешь, что не пойдешь. Зачем тебе понесет? Я вот пойду. И с легким сердцем. Профессия у меня — море. А ты как? В виде любителя? Это глупость — любительничать.

— Я пойду позвоню. Пан или пропал.

— Бутан или пропан. Будешь болван, если позвонишь.

— Мне надоело мучиться, если хочешь знать.

— Мучение твое в тебе сидит, а не в ней. Пожалуйста, я тебе объясню, если сумею. Ты слушать можешь? Можешь. Так. Может быть, вы даже помиритесь. Ты надаваешь ей самых приятных клятв, — это я не знаю, я не составитель телескопов! Но лучше бы для вас обоих — пускай бы ничего этого не было.

— Это почему такой телескоп, папаша? Откуда такой идиотский прогноз? Ты не знаешь, что во мне делается! С ней я совсем другой человек, понял ты, мудрило-мученик?

— Нет, ты тот самый, никакой ты не другой. Да ты вот сейчас на этом месте топтался в виде танцевания с посторонней бабкой.

— С рыжей? Да я уже и забыл! Нашел тоже! Или она не рыжая? Ну и что, ну, станцевал?

— Да совершенно ничего... Все пляшут, все смотрят и тискаются, все... Однако у тебя, брат, подход... ну, как объяснить? Вроде как у людоеда. Он встретит человека и сейчас прикидывает, сколько из того говядины получится. Так ты не с точки говядины, а с кобелячьей точки. Ни одну не пропустишь, взвесишь, определишь сорт, годится ли, и так далее...

— Как будто ты сам...

— Верно — правильно. Ничего тут нет. Да только ты весь тут, тебе уже не остановиться.

— Ты что-нибудь знаешь? Узнал?

— Откуда?

— Может, от Зинки? Хотя она, по-моему, ничего определенного сама не знает. Но догадливая, гадючка... Нет, ты ничего не можешь знать... Предположим, ты определил кое-что... Отчего же я тогда мучаюсь, если я такой, как ты меня изображаешь? Притворяюсь я, что ли?

— Так ты же хороший очень парень. Стал бы я с тобой водиться в противном случае. Вот от этого и мучаешься. Чего тебе притворяться? Передо мной-то? Я сам вижу, говорю тебе: лучше обрежь... Не годитесь вы в пару. Где ты меряешь километрами — она сантиметрами, где ты метрами — она миллиметрами. Счет у вас разный.

— А вот я позвоню.

— Не держу. Может, и лучше.

Твердой походкой, пробираясь зигзагами между шумных столиков второсортного ресторана, он добрался до вестибюля к автомату.

— Да, да! — очень быстро, видимо наготове, дожидавшаяся звонка, ответила Юлия.

— Ты мне разрешила звонить. Ничего, а? — совсем трезвым голосом произнес Андрей и вдруг представил себе Юлию у телефона и улыбнулся от нежности. Она молчала. — Мне очень плохо, Юленька.

— Что-нибудь случилось?

— Ты считаешь меня негодяем. Это твое право... А ты думаешь, негодяям хорошо живется на свете? Нет, им очень плохо. Очень, очень...

Ему вдруг так жалко стало себя, что защипало в носу от слез, подступивших к глазам. Что-то сдвинулось и замутилось в его сознании, он спутался и выговорил совершенно нелепое:

— Ты долго еще будешь меня мучить!.. — почти тут же понял, что сказал что-то не то, но было уже поздно.

— Не надо, пожалуйста, ко мне звонить, когда ты выпил.

Он стоял с мертвой трубкой в руке и, медленно поворачивая голову, с отвращением разглядывал жалкие затертые украшеньица дешевого вестибюльчика, не совсем понимая, как это он сюда попал.

Пока он говорил по телефону, Дымков быстро расплатился, освободил столик и уже с любезным поклоном пустил парочку, ожидавшую очереди.

— Надевай пальто. Надо уходить. Я сжег наши корабли. Сдал столик.

Время еще было раннее, когда Андрей распрощался с Дымковым, отдал ему свою часть ресторанного счета и обнаружил, что денег у него один рубль с мелочью, что он недопил и что он глубоко оскорбленный, непонятый и несчастный человек.

Без отвращения он подумать не мог, чтобы вернуться на дачу, ужинать, ложиться спать. Вообще, кажется, он сейчас ни о чем не мог думать без отвращения. Но из всего, внушавшего ему отвращение, самым близким был городской дом, где последнее время жил в одиночестве отец.

Отец очень удивился его приходу и как будто не очень уверенно обрадовался.

Андрей, увидев отца, сразу вспомнил, что можно попросить у него денег. Зачем, он еще и сам не знал. Только знал, что деньги ему нужны. Без денег он чувствовал себя как без крыльев, жалким пешеходом, прохожим в толпе прохожих.

Сразу брякнуть: «дай денег», конечно, было нельзя. Они прошли в столовую.

— Ты, может, закусить хочешь?

На столе в раскрытом пакетике пергаментной бумаги лежала нарезанная ломтиками ветчина, стояла одинокая маленькая тарелочка (пачкать ради себя одного большую отец стеснялся), полупустая чашка, масло и хлеб.

Андрей подцепил ногтем ветчинный ломтик и отправил в рот, вспомнив, что, кажется, голоден.

Отец был сегодня в странном настроении, но Андрей это отметил только мельком.

— Возьми еще... Бери, не стесняйся, — сказал он в то время, как Андрей с набитым ртом еще дожевывал ветчину.

«Нет, его просто не узнать! — думал Андрей, с усилием разглядывая отца. — Тон какой-то товарищеский, и улыбается, как будто я малютка, кашку у него кушаю. С чего это он вроде раскис?»

— Ты что выпил? Ну, зачем это, брат? В твои-то годы! Нехорошо.

— А в какие хорошо? В твои?

— Ни в какие нехорошо... А у тебя что? Настроение неважное?

— Это ты точно. Неважное, в смысле омерзительное и гнусное. А так ничего.

— Я тебе чем-нибудь могу помочь? Я бы с радостью.

«Вот черт!.. Еще с радостью! Размяк, размяк! До того, что теперь у него денег попросить язык не поворачивается. Что это с ним?»

Отец точно прочел его мысли. Стеснительно хмыкнув, панибратски-бодро (что у него удивительно неестественно вышло) ляпнул:

— Может, тебе деньжонок подкинуть? — даже слова и те были не его, где-то когда-то им подслушанные, может, лет двадцать назад.

Он притащил из спальни бумажник, и Андрея неприятно царапнуло по сердцу, когда он увидел, до чего мало там денег. С гадким чувством, что обманывает простака, он взял две десятки из предложенных четырех, отметив, что в бумажнике остается всего три. И постарался сделать веселое лицо. Пускай старик воображает, что облагодетельствовал его двумя десяточками, когда он-то целился не меньше чем на сотню-другую...

Выйдя из дому, Андрей перехватил такси. Назвал дачный адрес, ожидая отказа, отнекиваний. Однако таксист без слова опрокинул рычажок счетчика, они поехали.