Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы] Страница 17

Сунув документы раненого вместе с фотографией в сумку, она порывисто наклонилась над ним, тревожно вглядываясь в почерневшее, осунувшееся лицо. Рука ее машинально искала чего-то на боку, затем нащупала, подвинула на ремне и вытащила флягу.

Несколько глотков воды привели раненого в сознание. Глаз его под черной как смоль бровью вяло приоткрылся, беззвучно шевельнулись пересохшие губы. Темный зрачок невидяще смотрел прямо на нее, и Оле показалось, что у нее остановилось сердце: вдруг узнает. Как ей тогда быть? Как держаться? А он может узнать. Все говорили когда-то, что она — «вылитый отец». Те же брови, только, говорили, нежней и разлетистее. И под тот же цвет зрелой вишни оттушеваны глаза… Сколько раз останавливалась она украдкой перед зеркалом, искала эти приметы сходства, будила и всей силой вызывала в памяти едва живые, оставшиеся от детства представления об отце…

Силы раненого (их хватило, видимо, только на этот полуживой взгляд) иссякли, и глаз полковника медленно закрылся. А губы продолжали шевелиться. Оле показалось, что раненый произносит одно и то же слово, только она никак не может разобрать его.

Расстелив плащ-палатку, Оля втащила на нее полковника, закрепила края, прислушалась. По-прежнему противно чваркали мины, стучали, споря друг с другом, пулеметы, вздрагивала земля. И по-прежнему смотрел с края воронки матово-ледяной бок осколка.

Мимо с тяжелым гортанным дыханием пробежали один за другим несколько бойцов. Последний пожилой, с густо заросшим лицом солдат заметил ее и, не останавливаясь, крикнул:

— Не мешкай, сестричка, отходим.

И тут только дошло до Оли, что солдаты бежали не в ту сторону. Она привстала, глянула вокруг и похолодела: вдоль речки, сколько видел глаз, мелькали в коротких перебежках отходившие бойцы.

Нащупав в траве ямку и упершись в нее ногами, Оля напряглась всем телом. И плащ-палатка медленно двинулась Вот уже показалась голова, а потом и все грузное тело раненого выползло из воронки. Под палаткой захрустела, попискивая, влажная трава. Писк возобновляется и затихает. Это, значит, сделан еще один рывок. Торопясь, царапая в кровь руки, Оля ползет напрямик к реке. Каждый метр внезапно стал во сто крат длиннее. И кажется, больше мешает сумка, настырнее лезут в глаза выбившиеся из-под пилотки волосы, липнут в поту — некогда поправить когда-то любимую, а теперь ненавистную прядку… И еще так неестественно, с гулкой, утомляющей болью стучит сердце. Каждый удар его будто выговаривает это нежданно воскресшее для нее пугающе-непривычное слово: о-тец… о-тец… о-тец…

Оля верит и не верит в случившееся. И не верит больше потому, что не раз рисовала воображением картину встречи с отцом. То ей чудился длинный штабной коридор. Она идет по нему, а он вдруг выходит из двери. Они почти сталкиваются, он узнает ее… Потом представлялась встреча на дороге. На обычной полевой дороге: ее нагоняет машина, останавливается, в машине — он… А чаще всего Оле чудилось, что они встретятся на вокзале или в поезде… Но чтобы так вот под огнем — такой встречи Оля не представляла…

— К переправе, дочка, к переправе держи!..

Оля вздрагивает, останавливается, испуганно смотрит в лицо раненого — неужели это он крикнул? И назвал дочкой? Но голос снова раздается. Оля поворачивает голову и видит лежащего в наспех отрытом окопчике того самого заросшего солдата, который минуту назад поторапливал ее.

— В ложбину вон ту норови, дура! — хрипло и грубо кричит солдат.

Оля машинально повинуется, круто развертывает вправо. Ей кажется, что солдат знает, кого она тянет за собой на плащ-палатке, и поэтому спешит помочь ей.

Спускаясь в лощинку, она посмотрела туда, где оставался боец, и увидела его бегло стреляющим по невидимым теперь для нее целям.

Чтобы попасть к переправе, Оле предстояло подняться из затененной лощины, выползти на солнце — и, значит, опять под огонь.

Оля передохнула, лучше закрепила сумку, убрала со лба под пилотку волосы и хотела двинуться дальше, но раненый вдруг не то застонал, не то хрипло и бессвязно что-то проговорил. Она наклонилась над ним и увидела совсем осмысленный темный зрачок, раскрытые, в крови и грязи губы, прерывисто звавшие ее.

— Сестра… дочка…

Он по одному выдавливал из себя слова, будто экономя на длинных паузах силы. Слова смешивались со слабым гортанным хрипом, терялись в нем. И все же Оля разбирала их.

— Оставь меня… дочка… сестрица… только… партбилет… Попроси написать… — слабо шептали губы. Они остановились и тут же снова шевельнулись, но слово, которое они произнесли, Оля не расслышала. Ей показалось только, что это было чье-то имя. Чье же? Наверное, той, второй жены, которая оказалась для него лучше ее матери.

«Бросил, живет с другой», — нежданно всплыло в памяти слышанное в детстве. Горячим комком подступила к Олиному горлу обида, на глаза наполз влажный туман. И сквозь него Оля увидела вдруг заплаканное мамино лицо, ее глаза, испуганно и безмолвно поднятые вверх, к ней, Оле, стоящей вместе с другими девчонками в раскрытой двери пульмана… Эшелон тронулся, пульман, разрывая десятки сцепленных рук, поплыл вдоль перрона. Сильней послышались всхлипывания и крики, а мама, словно окаменев, стояла на том же месте и неотрывно смотрела на нее — высокая, осунувшаяся и бледная.

Раненый опять впал в беспамятство и бредил, отдавая кому-то односложные распоряжения, выкрикивая незнакомые Оле фамилии. И так он был в эту минуту беспомощен, такое страдание отразилось на почерневшем от боли и пыли лице, что Оля, забыв обо всем, ухватилась за связанные края палатки и стала торопливо выбираться из низины.

Гулкие удары сердца и их болезненные отзвуки в висках помешали Оле услышать раздавшийся где-то рядом предостерегающий окрик. А когда он повторился, то, не достигнув ее, бессильно растаял в гулком взрыве. Взметнувшаяся вверх земля на лету поймала его и, опадая, подмяла под себя, похоронив навечно. Но, словно боясь, что голос все-таки оживет, в воздухе тотчас родился новый пронзительно нараставший звук. Услышав его, Оля растерянно оглянулась: поблизости не было ни воронки, ни хотя бы захудалого окопчика. Тогда она бессознательно метнулась к раненому и, закрыв его собой, трепетно и самоотреченно прижалась щекой к забинтованному полковничьему плечу.

Розовые языки лижут небо и землю. Как трава на ветру, вяло колышутся и все лижут, лижут… Между ними мечутся мириады серебряных бабочек. Блеск их ослепляет. От них больно глазам, веки не поднимаются, точно кто-то давит на них, прокалывает чем-то острым. И от этого еще ярче и длиннее розовые языки. Оле кажется, что они уже достигают ее. И вместе с ними надвигается на нее дикая, вызывающая тошноту, беспорядочная, утомительная пляска серебряных бабочек. А там, за ними, в полумраке появляется и пропадает чье-то знакомое лицо. Нет, пол-лица: один полуоткрытый глаз, крупный, с горбинкой нос, метка усов. Оля узнает лицо: это же отец. Только почему он прячется? Она не хочет, чтобы он прятался от нее. Пусть идет к ней. Собрав силы, она громко зовет его… Просторная с голубоватыми сводами палатка медсанбата оглашается пугливо-горячечным криком:

— Отец!..

И снова, и в третий раз.

Оля порывается подняться, но чьи-то сильные и мягкие руки властно останавливают ее, бережно прижимают к носилкам. Ей делают укол, и она стихает.

А розовые языки не исчезают. Или нет, это не языки, это огненные, вышитые мамой тюльпаны над ее кроватью дома. Они давно, давно полыхают в этой старенькой рамке со следами позолоты…

Мало, очень мало осталось в Олиных жилах крови, — наверное, половина ее ушла в траву и песок. И видно, поэтому все так быстро меняется сейчас перед ее глазами и все как бы окутано бурым туманом. Выплывет из него одна картина, а потом вдруг возникает совсем другое. Вот комната в деревне Весняки, где мама начинала учительствовать. Отсюда они ездили в город фотографироваться.

Нарядная, с пышным бантом в волосах она идет людной улицей. Папа и мама держат ее за руки. Вокруг море яркого, ослепляющего света. Море красок. Море голосов.

Снова Весняки. Снова приехал папа. Рядом с ее кроваткой лежат подарки. А там, за перегородкой, голоса.

— Чужим ты каким-то приехал, Саша, — грустно, вполголоса говорит мама.

«Почему чужим, если он — папа», — никак не может она понять. И вздрагивает от резкого раздраженного голоса:

— Ах, оставь, пожалуйста! Чужим, чужим… Мы ведь с тобой и не расписывались…

Это и вовсе было ей непонятно.

Утром она выбежала в одной рубашонке из-за перегородки и в недоумении остановилась: мама, одетая, лежала на кровати и плакала.

В тот же день какая-то из подружек спросила ее:

— Это правда, что вас папа бросил?

Бросил?.. Нет, нет. Вот же он… Вот. Весь в ремнях и сияющих пуговицах. Лейтенант. Вот он идет к ней, вот кладет рядом с кроваткой подарки…