Генри Фильдинг - Путешествие в загробный мир и прочее Страница 17

Вернуть утраченное расположение государя можно лишь в том случае, если вы дадите ему основание бояться вас. Мне было совершенно ясно, что я уже не пользуюсь у короля доверием, которое началось от страха и на страхе держалось, и чтобы вернуть его, я решил действовать также страхом.

Приезд к королю графа Булонского представил мне случай открыто взбунтоваться; собираясь назад во Францию, граф выслал вперед слугу снять в Дувре помещение, тот приглядел дом, но хозяин не соглашался, и случилась драка, в которой слугу убили на месте, и сам граф, вскоре после того пожаловавший, едва избежал смерти. Вне себя от обиды, граф вернулся к королю в Глостер, нажаловался ему и потребовал удовлетворения. Эдуард внял его просьбе и, раз это случилось в моем графстве, велел мне покарать мятежников; я же, пропустив его слова мимо ушей, с горячностью отвечал, что у англичан не принято наказывать человека, не выслушав его, и что нам негоже попирать их права и привилегии; что обвиняемых надо прежде допросить, и виновные пусть ответят личностью и имуществом, а невиновных надо будет отпустить. Долг графа Кентского, добавил я с угрозой, обязывает меня защищать моих подопечных от обид, чинимых иностранцами.

Это событие было для меня чрезвычайно кстати, поскольку моя размолвка с королем обернулась заботой о народе, снискав мне широкую поддержку, и когда я вскоре встал мятежом, все охотно и радостно пришли под мои знамена, поверив, что они отстаивают не мои, а свои кровные интересы, что я-де обнажил свой меч, защищая их от иностранцев. Слово "иностранцы" вообще преображает англичан, испытывающих к ним ненависть и отвращение, внушенные зверствами датчан и иных чужеземцев. Поэтому не странно, что они поддержали мое выступление, имевшее такой случайный повод.

Удивительно другое: когда я позже вернулся в Англию изгнанником, ведя за собой фламандские полки, в мыслях своих уже грабившие Лондон, я точно так же уверял, что пришел защитить англичан от иноземной угрозы, - и мне поверили. Поистине, доверившись своим защитникам и покровителям, люди стерпят любую ложь.

Король спас город, примирившись со мной и снова поладив с моей дочерью; укротив его страхом, я распустил армию и флот, которые при неудачном исходе дела разграбили бы Лондон и опустошили всю страну.

Вернув расположение короля, собственно, одну видимость его, что меня вполне устраивало, я обрушился на архиепископа. Он уж сам бежал в свой монастырь в Нормандии, но мне этого было мало: я добился, чтобы его огласили изгнанником, а епархию объявили вакантной и потом посадили туда другого.

Очень недолгое время суждено мне было наслаждаться вновь обретенным могуществом: ненавидевший и больше смерти боявшийся меня король, не имея средства в открытую разделаться со мной, прибегнул к яду, а потом распространил нелепую историю, что я-де пожелал себе поперхнуться, если хоть в малой степени причастен к смерти Альфреда, и что божьим произволением кусок застрял-таки у меня в горле и казнил смертью.

Поприще государственного мужа было из худших, что я прошел в другой жизни. На этой должности каждый день был тревожным и опасным, а радости наперечет и еще меньше спокойных минут. Одним словом, не позолоти честолюбие эту пилюлю, все увидели бы, какая это дрянь, и потому, наверное, Минос от всей души сочувствовал тем, кто был вынужден проглотить ее: этот справедливый судья признался мне, что всегда оправдает премьер-министра за одно-единственное доброе дело, хотя бы вся его жизнь была чередой преступлений. Усмотрев в его словах благоприятный для меня смысл, я уже шагнул к вратам, но он ухватил меня за рукав и сказал, что покуда ни один премьер-министр не переступил этого порога, и велел мне отправляться обратно и благодарить судьбу, избавившую меня от преисподней, для которой достанет и половины моих преступлений, соверши я их в любом другом состоянии.

Глава XXI

Приключения Юлиана в солдатском звании

Я родился в Кане, в Нормандии. Мою мать звали Матильдой, об отце же знаю много меньше: на смертном одре эта добрая женщина, нетвердо припоминая, назвала имена пятерых капитанов герцога Вильгельма. В какие-нибудь 13 лет, будучи на удивление смелым парнем, я записался в армию герцога Вильгельма, впоследствии известного под именем Вильгельма Завоевателя, высадился с ним в Пемиси (теперь это Пемси в Суссексе) и участвовал в знаменитой битве при Гастингсе.

Не могу передать, какого страха я натерпелся в начале боя, особенно когда рухнули наземь двое ближайших ко мне солдат; потом обвыкся, кровь вскипела, и, не щадя живота, я ринулся на неприятеля, круша налево и направо, покуда злосчастная рана в бедро не уложила меня заодно с мертвыми под ноги своим и врагам; благодарение богу, меня не затоптали, и остаток дня и целую ночь я пролежал на земле.

Наутро герцог прислал за ранеными, и меня, истекающего кровью и еле живого, наконец перевязали; молодость и крепкий организм тоже выручили, и, долго и тяжело проболев, я поднялся на ноги и смог вернуться в строй.

Когда взяли Дувр, меня перевезли туда вместе с другими больными и ранеными. Рана моя зажила, зато открылся кровавый понос, после которого я совсем ослаб и долго шел на поправку. И что обиднее всего: каждый божий день уцелевшие однополчане шумно праздновали и гуляли, а я погибал в лазарете от хвори и голода.

Но вот я поправился, и меня определили в гарнизон, стоявший в Дуврском замке. Там и офицерам приходилось несладко, а про солдат нечего говорить. Провизии не хватало, и еще того хуже - места не хватало, спали почетверо на охапке соломы, и люди мерли как мухи.

Я тянул лямку уже четвертый месяц, как вдруг нас поднимают ночью по тревоге: из Франции скрытно подобрался граф Булонский, собираясь врасплох напасть на замок. Только не вышло у него: мы произвели смелую вылазку и многих сбросили в море, а с уцелевшими граф убрался во Францию. Из этого дела я вышел с перебитой, искалеченной рукой, лечить которую была мука мученическая, да еще потом она целых три месяца висела как плеть.

Поправившись, я закрутил любовь с одной девицей; она жила недалеко от замка, семья была зажиточная, и я даже не надеялся, что родители благословят наш брак. Но уж так она меня полюбила (и так я не мог на нее надышаться), что они рассудили посчитаться с ее желанием. Назначили день свадьбы.

А накануне вечером, когда я уже предвкушал близкое счастье, пришел приказ наутро выступить в поход: идти к Виндзору, где собиралась большая армия, которую сам король поведет на запад. Любившие поймут, что я перечувствовал, получив такой приказ, а в довершение моих мук командир запретил в тот вечер отлучаться из гарнизона, и я даже не смог попрощаться с моей милой.

Наступило утро, сулившее исполнение моих желаний, но увы! - перед глазами была другая картина, и взлелеянные надежды искушали и терзали мое сердце.

Наш долгий и мучительный переход завершался в разгар небывало суровой зимы, холода и голода мы натерпелись через край. Свалившись наземь на привале, я лежал в обнимку с трескучим морозом, и это в такую ночь, когда мне полагалось быть в жарких объятиях моей возлюбленной; даже забыться сном не получалось, точно я был от него заговоренный. Не приведи бог кому пережить такое! Та ночь перевернула мне всю душу, я должен был трижды окунуться в Лету, чтобы память о ней не отягощала судеб, которые я потом проживал на земле.

В этом месте я впервые прервал Юлиана, сказав, что сам почему-то никуда не окунался, когда переходил с одного света в другой; он объяснил: - Это делают лишь с теми духами, что заново воплощаются, дабы истребить воспоминания, о коих говорит Платон, иначе все на свете перепутается. - И он продолжал свой рассказ.

- Одолевая неимоверные трудности, мы держали путь к Эксетеру, который было велено осадить. Город скоро сдался, и его величество выстроил в нем замок, в котором поставил гарнизон из норманнов; и надо же случиться такому горю, что меня назначили в этот самый гарнизон.

Тут мы размещались еще скученнее, чем в Дувре, потому что население было неспокойно и мы не отлучались из замка, а если рисковали выйти, то лишь большой группой. Мы несли службу днем и ночью, и никакими силами нельзя было вымолить у командира месячный отпуск и проведать любимую, от которой за все это время я не имел ни единой весточки.

Но к весне народ поутих, командира сменил более душевный офицер, и я наконец получил отпуск в Дувр. Увы, что нашел я в конце своего долгого пути! Я нашел ее неутешных родителей: всего неделю не дождавшись меня, она умерла от чахотки, чему виной, по их мнению, было мое внезапное исчезновение.

Я впал в исступленное, близкое к помешательству отчаяние. Проклинал себя, короля и весь свет, в котором для меня не было больше радости. Бросившись на могилу, где покоилась моя любовь, я целых два дня пролежал без единой крошки во рту. Потом голод и жалостливые уговоры заставили меня сойти с могилы и подкрепиться. Меня убеждали вернуться к своим солдатским делам, оставить место, где чуть ли не все пробуждало воспоминания, а мне, говорили, от них надо теперь избавляться. И я послушался, тем более что мать и отец моей милой не пускали меня на глаза: для них я был хоть и невиноватый, но все же виновник смерти их единственного дитяти.