Валентина Немова - Святая святых женщины Страница 17

Когда Майя, переговорив с отцом, наконец вернулась и Полина сама подошла к нам, мы стали вполголоса отчитывать ее за то, что она плохо себя ведет, не слушается. Но тут объявили посадку и маленькая внучка моя, до которой теперь дошло, что происходит, как начала кричать:

— Моя любимая бабуля! О! О! Любимая! Любима-ая моя-я бабуля-я! — От неожиданности я даже растерялась. Окружающие нас люди оглядываются, ищут глазами, где же эта старушка, которую ребенок так любит. Ищут и не находят, так как в то время я еще совсем не походила на бабушек в привычном понимании этого слова. Заметив наконец меня, рассматривают с любопытством, пытаясь понять, вероятно, чем же я заслужила такую горячую любовь малышки. Мама ведь рядом как будто, а она от бабушки оторваться не может. Мне просто не по себе стало. Не очень-то приятно оказаться вдруг в центре внимания такого большого скопления людей…

Ушли мои девочки. Я осталась. Опечалилась, безусловно. Однако не очень. Я уже привыкла к тому, что живут они от меня вдали. И не одна была я пока что. Была у меня тогда мама. И я знала, что она меня ждет.

Рассказывая о пребывании моих девочек, дочери и внучки, в Летнем, я упустила из вида одно событие, если в данном случае можно так выразиться, которое произошло в день рождения Светланы. С утра мы: я, Майя и Полиночка — поехали в сад. А когда, возвращаясь оттуда, вышли из автобуса, дочь сказала мне вдруг:

— Мама, постой со своей внучкой на остановке, я на минутку отлучусь. — И не успела я ничего ответить, она удалилась. Стала я думать и гадать, куда это умчалась красавица моя? Позвонить, что ли, собралась кому-то? Но кому? Наконец появляется. В руке букет алых роз. Я решила: для Светы. А она, Майя, приближается ко мне, целует меня в щечку и говорит:

— Милая мамочка! Поздравляю тебя с днем рождения. Желаю счастья. (До сих пор чувствую на своей щеке легкое прикосновение ее губ).

Я ей тогда сказала:

— Спасибо, дочка! Но день рождения у меня ведь не сегодня, а завтра.

— Ну и что же? — Улыбнулась она и еще раз меня чмокнула, в другую щеку. — Заранее тебя поздравляю.

За все мои муки, за все пережитые страдания единственная награда мне — моя милая, чистая, скромная, добрая дочка. И внучка моя тоже, о которой нам предстоит еще позаботиться. Отдав мужу при разводе все, что было у меня ценного, самое ценное я оставила себе — дочь….

II часть

Больше месяца не могла заставить себя продолжить свои записи. Мне казалось: пока я не пишу о том, что мама умерла, не описываю ее похороны, она еще не совсем мертва, а вот когда я опишу это, тогда все, будет конец. Рассказать о том, как гроб с телом твоей матери опускают в могилу и засыпают землей — словно во второй раз ее похоронить. А это слишком тяжело. Как легко писалось мне, как радостно, пока мама была жива. Заполненные строчками листы прямо-таки вылетали один за другим из-под моего пера, точно птицы из распахнутой клетки. А теперь словно кто сковал мои руки и голову….

Зато сейчас я поняла: когда мать так стара, мало радоваться, что она жива. Надо постоянно думать о том, о чем она сама ни на минуту не забывает, что ей недолго осталось жить, и быть с нею в эти ее последние годы, месяцы и дни помягче, полюбезнее и повнимательнее. Даже невзначай ее не обижать. Не могу себе простить, что в последний перед своим отъездом вечер убежала я попрощаться к подруге и не возвращалась долго. Мама тогда сильно осерчала на меня. Когда я пришла, она сказала:

— Я хотела куда-нибудь уйти. Да куда я уйду?

Успокоилась она лишь тогда, когда я сказала, что самолет мой улетает на другой день, но не утром же, еще побудем вдвоем…. Не предполагала я тогда, что это будут последние часы, которые мы проведем с нею вместе. А она, должно быть, чувствовала это и думала: с подругой ты еще после встретишься, а с мамой, живой, быть может, никогда…. И голубить ее нужно было почаще. Ведь она же, старенькая, будто ребенок малый, нуждалась в ласке. И постоянно вспоминала свое детство, как росла сиротой. Как не хватало ей материнского привета и отцовского тоже. Как она, убежав в поле и спрятавшись в высокой пшенице, криком кричала по матери, которая была жива, обитала в соседней деревне, но дочь к себе не брала…

Теперь только стало мне понятно, почему, когда мы жили все вместе: отец, мама и все их дочери, — мама обижалась на меня. Я доказывала родителям свою любовь правильными делами, а на слова нежные была скупа, а она же в них так нуждалась. Если бы я знала тогда побольше о том, какое было у нее детство, наверное, иначе вела бы себя. Как могло такое получиться, что, рассказывая о себе, о том, что росла сиротой, она упускала подробности? А мне ведь очень хотелось знать, как они (и мама, и отец) до революции жили. Я даже записывала ее рассказы. Или меня тогда больше интересовала социальная сторона их прошлого, а не быт? Или у мамы было слишком много работы по дому и некогда ей было в такие детали вдаваться? Только одно утешает меня теперь. В супружестве была она счастлива. Отец наш, ее муж, до последнего вздоха любил свою жену, только ее одну. Никогда, живя с нею, даже не взглянул неравнодушно на другую женщину. Страдал он какой-то сердечной болезнью, часто лечился в санаториях, уезжал из дома надолго, но об изменах, в отличие от других мужчин, не помышлял. Поведал он как-то маме, вернувшись из поездки на юг (а она нам, своим дочерям, передала то, что он говорил), что какая-то врачиха, пока он лечился на курорте, приставала к нему, пыталась его соблазнить, а ведь от доктора, который назначает процедуры больному, зависит порою, жить или не жить пациенту. Но отец сказал ей тогда, требуя, чтобы она оставила его в покое:

— Умру, но не изменю жене!…

К сожалению, их совместная жизнь с мамой все же не была безоблачной. У мамы эта любовь была первая и единственная. Но у отца до нее была другая. Возможно, он женился бы на той, другой женщине, если бы наша мама ему не встретилась на жизненном пути.

Я уже сказала, что моя мама в детстве жила отдельно от своей матери. Бабушка моя в годы первой мировой войны овдовела. Потом вышла замуж и перешла жить от родителей погибшего мужа к новому супругу, а дочь оставила у бабушки с дедушкой. У них мама жила, в деревне Клышино, до 16 лет (пока бабушка не умерла). А наш отец, пока был холост, жил в Екатериновке, в той деревне, в которую переселилась, выйдя замуж снова, мамина мать. Мама росла не на глазах у него. И когда он увидел ее впервые, тут же потерял голову. Полюбил на всю жизнь. Стали они дружить, вместе ходить. Вскоре отец посватался (он был старше мамы на 3 года), но ему отказали. Не один раз посылал он сватов, но маму за него не отдавали. Он был из богатой семьи, мамин отчим — гол как сокол. И перед богатеем, папиным отцом, нос задирал, куражился. О том, что у ее жениха была другая женщина, мама узнала только после свадьбы. Отец уверял, что та девка сама ему навязалась, что если бы родился ребенок, он бы на ней обязательно женился. Маму это его оправдание не утешало. Вот уже у них с отцом родился первенец (мальчик, который умер, не прожив и года). Берут молодые супруги этого малютку на руки, миленького, в кружева и бантики завернутого, сами тоже нарядные, красивые, и втроем идут по деревне, а та девушка и ее родня стоят у ворот, возле своего дома, и смотрят им вслед со слезами на глазах. Тяжелым бременем лежало на маме несчастье брошенной отцом девушки. Она чувствовала себя перед нею без вины виноватой. Особенно угнетало нашу маму то, что женщина эта впоследствии так и не вышла замуж. Маме всю жизнь потом казалось, что все неудачи в личной жизни ее дочерей "через этот ее грех" и грех нашего отца. Особенно корила она себя за Милочку….

* * *

По требованию рабочего класса, в Летнем были введены талоны на спиртное (это же было время горбачевского сухого закона). Каждому жителю города, независимо от состояния здоровья, пола, возраста, даже грудным детям, полагалось выкупить одну (или две, уже не помню) бутылку водки. Отоваривали талоны все, без исключения. Но не каждый, естественно, способен был "справиться" с ежемесячной нормой алкоголя. Непьющие мама и Мила своими поллитровками с "белыми головками" заставили все полки в шкафах, кладовках и на антресолях, приберегая этот дефицит "на всякий пожарный случай". Горячительные напитки в эти годы были дороже денег. Скорее всего, Родион и не стал бы чистить мамин участок, если бы она не расплачивалась с ним "Столичной". Запас "столового вина", как некогда называли водочку русские люди, сильно поубавился у Русановых, пока Родька посещал их "райский уголок". То же, что осталось, пошло в ход в день переезда на новую квартиру.

Когда пришла грузовая машина (рано утром) мама пекла блины и зазывала меня громким голосом завтракать. Я же, встав с постели, укладывала свои шмотки. Придя на кухню, увидела, что там возится Лида, переставляя с места на место еще не упакованную нехитрую мамину утварь: кастрюльки, сковородки и прочее. Я удивилась: почему все это до сих пор не готово к перевозке? Сестра сказала: