Арман Лану - Майор Ватрен Страница 18

Первая — майская — волна вражеского наступления остановилась в горах к северу от Ретеля. Франсуа не понимал, что заставило ее остановиться: ведь ее напору нечего было противопоставить! С тех пор, правда, им прислали кое-какое подкрепление, но линия фронта бравого батальона самым дурацким образом растянулась на пять километров.

Франсуа отлично разбирался в обстановке, так как на нем лежало теперь составление позиционных карт и планов расположения огневых точек. Это был очередной трюк полковника Розэ. Неделю назад он ни с того ни с сего вздумал перевернуть вверх дном расстановку офицеров: направил взводного командовать ротой в незнакомый батальон, а двух нестроевых офицеров, которые только и умели, что играть в бридж, перевел в строй. В довершение всего он назначил Субейрака адъютантом при майоре Ватрене. Это уж слишком! Ведь Субейрак хорошо и добросовестно исполнял обязанности командира третьей роты, замещая Леонара, пока того неизвестно зачем держали в гарнизоне. И вот теперь он должен сидеть на КП батальона, ведать его охраной и связью. А он не умеет даже соединить как следует концы телефонного провода, и строптивая рация ЕК 17 с возмущением отвергает все его попытки к сближению. «Я — Жаннина. Перехожу на прием. Перехожу на прием». Переходишь на прием, и прямо в уши лезет лай бошей. Майор от ярости вернулся к гонцам времен войны 1870 года. Почему не к почтовым голубям? Да просто потому, что хотя они и предусмотрены специальной инструкцией 1939 года, но до распределения их по батальонам дело так и не дошло!

Слабый свет скользнул по руке Субейрака и по часам, циферблат на мгновение сверкнул. Франсуа ненавидел этот полковой хронометр с шагомером — олицетворение его нового подневольного положения.

Стало еще темнее. Субейрак неуверенно искал место, где следовало свернуть с шоссе и идти дальше уже полем к Арденнскому каналу. Предполагалось, что вдоль всего пути существует ход сообщения, по которому доставляются продовольствие и боеприпасы. Однако на всем своем протяжении траншея нигде не достигала глубины больше тридцати сантиметров. Такова была дурацкая система, принятая этой осенью на Севере. Высшее командование стремилось разветвленной сетью коммуникаций усилить оборону Эско, где тогда стояла их часть. В штабе разработали прекрасную сеть ходов сообщения на многие километры и отдали приказ выкопать сначала неглубокие траншеи по всей длине коммуникаций с тем, чтобы впоследствии прорыть их на большую глубину. Все это очень мило выглядело на аэрофотосъемке, но укрытием могло служить лишь теоретически, поскольку траншеи были прорыты не больше, чем на глубину лопаты. Так обстояло дело и сейчас. Словом, с самого начала эта война была сплошным балаганом.

Субейрак услышал шум, увидел огоньки, похожие на светляков, и наткнулся на солдат, которые рыли окопы.

— Вы какого взвода?

— Пофиле.

— Он спит?

— Сейчас посмотрим.

— Нет, не будите его.

— Господин лейтенант, не желаете ли землянички?

— Да не откажусь, — сказал Субейрак. — Вот уж никогда не доводилось есть землянику в два часа ночи!

Ретельская ночь благоухала земляникой. Аромат ягод смешивался с испарениями свежевскопанной земли. Невозможно разобрать, что происходит на холме, где окопались боши. Ничего не видно, ни звука не слышно. Только сильно пахнет земляникой. Какая она крупная — словно яблоки — эта ретельская земляника.

Субейрак задумчиво посмотрел на север. Он чувствовал за своей спиной Францию — огромное засеянное поле, пораженное спорыньей и уже изуродованное вражеским нашествием. Где-то там живет Анни, скорей всего она сейчас в Бордо со своей конторой. Анни… он ничего не знает о ней после письма, полученного в Вольмеранже. Где-то там же и бабушка, которая все забывает про войну и спрашивает у его матери, отчего военная служба Франсуа так затянулась в этом году.

Во тьме задвигались тени. Субейрак узнал голос Пофиле. Они поздоровались, не видя друг друга.

— Сдерут с тебя немцы шкуру, Пофиле, — сказал Субейрак: надо же было продолжать балагурить.

— Сало, а не шкуру, — ответил, как обычно, Пофиле.

Но от прежнего добродушного зубоскальства этого офицера-крестьянина не осталось и следа. Пофиле изменился после Вольмеранжа. Несмотря на всеобщее расположение к нему, теперь особенно усилившееся, и несмотря на свою крестьянскую скрытность, Пофиле заметно помрачнел, и эту перемену нельзя было не связать со смертью «человека».

— Кстати, Субейрак, — сказал Пофиле. — Поздравляю! Я ведь тебя не видал с тех пор, как ты заделался штабным!

— Заткнись, — сказал ласково Субейрак.

— Что ни говори, это — повышение. Ты теперь на коне! Надо бы спрыснуть!

— «На коне». Болван! Тут не только коней, тут и клячи-то ни одной не осталось!

— Ну, а как ты ладишь с Ватреном?

— Плохо. Он меня не выносит.

— Да что ты!

— Но ведь наверно они спрашивали его мнение, прежде чем сунуть меня адъютантом в штаб батальона! По-моему…

— Что?

— Ничего.

— Нет, скажи!

Франсуа затруднялся объяснить свою мысль и уже пожалел, что начал этот разговор: продолжать его было невозможно, не упоминая о событии, происшедшем в Вольмеранже.

— По-моему… Ватрен хотел держать меня поближе к себе, чтобы… чтобы следить за мной.

— Зачем?

Субейрак подумал о своей встрече с майором в «Плодах Прованса» и заметил вскользь:

— Не знаю. Он никогда не упускал случая ко мне придраться. Помнишь историю с самовольной отлучкой в Валансьенне? Я тогда отсидел как миленький пятнадцать суток, а тебе — я это не в упрек говорю — все сошло с рук.

— Но ведь у нас было разное положение, — сказал Пофиле.

— В каком же смысле?

— Я женат, а ты — нет.

Субейрак свистнул от удивления. Этот увалень — неплохой психолог.

— Пожалуй, ты прав. Жандарм тебе все спустил только потому, что ты женат, а ко мне он прицепился: ведь я удрал к любовнице!

Со дня мобилизации до январского отпуска это была его единственная встреча с Анни.

— Дай-ка мне сигарету, — сказал Пофиле — у меня тут осталась только дрянь.

Табачный дым смешивался с испарениями свежей земли. Улыбка погасла на лице Субейрака: местность напомнила ему кладбище над Мозелем-

— Ватрен меня терпеть не может, — проговорил он. — Вот и сейчас он напустился на меня за то, что я сплю!

— Это верно, но все-таки он уже два раза отметил тебя в приказах, — возразил Пофиле. — А я по-прежнему топчусь на месте. Знаешь, кто такой Ватрен? Он крестьянин. Как я. Вот и всё.

— Что «всё»?

— Всё. Он крестьянин.

В спокойном, уверенном голосе Пофиле звучала гордость. Сказать о Ватрене, что он крестьянин, — это, по мнению Пофиле, объясняло все.

— Ты зачем пришел? — спросил Пофиле, шумно, с жадностью затягиваясь.

— Хочу проведать своих старых зебр. Вечно это начальство суется с фазными дурацкими затеями. Сперва искалечили мне взвод своими особыми заданиями, а потом и вовсе его у меня отобрали и на мое место поставили моего бывшего помощника.

— Я его знаю, Бушё, — проговорил Пофиле. — Он из Сент-Андре. Болтун и подхалим.

— Кадровый унтер-офицер, любитель пофасонить. Все у него с головы до ног — и обмотки, и штаны, и кепи — не как у людей. Как он трясся, когда нас бомбили на передовых! Сегодня майор приказал ему переправиться со взводом — с моим взводом — через канал. Ладно. Этот негодяй доложился капитану, новому человеку, присланному взамен Леонара, маслоторговцу с Уазы. Ну, новичок и сообщает майору: выполнить приказ невозможно, так как мешает неприятель. Подумай только: немцы, видите ли, стреляют, когда ему надо перебираться через канал. В результате я сам должен повести своих зебр! Если услышишь перестрелку, тебе придется поддержать нас.

— Идет, — сказал Пофиле. — У меня на канале стоит для прикрытия отделение пулеметчиков. Новости есть? По радио…

— Ничего определенного. Испания заявила, что она будет придерживаться нейтралитета, если Италия начнет воевать. Большая часть армии во Фландрии спасена. Дюнкерк крепко бомбили, когда наши части отплывали в Англию.

— В Англию!

— Да.

— В Англию, — повторил задумчиво Пофиле. — Но ведь…

— И кроме того по последним сообщениям, вчерашним и позавчерашним, враг перешел в наступление между морем и Ланским шоссе в районе Суассона. Немцы пустили в ход две тысячи танков, но наши войска противопоставляют им новую тактику…

В голосе Субейрака звучала горечь. Оба долго молчали, потом Пофиле сказал неожиданно:

— Я хотел бы знать, где сейчас моя жена!

И в самом деле! Его родная деревня — Абанкур, близ Камбре, вероятно, оккупирована! Субейрак был взволнован. Не столько судьбой жены и детей Пофиле, о которых бедняга не имел известий, сколько его подавленностью и мрачностью. Обычно Пофиле вполне владел собой и сдерживал свои чувства, но стоило ему заговорить о своем разоренном гнезде, как в его голосе появлялось ожесточение.