Хаймито Додерер - Слуньские водопады Страница 19

Лирической была и боль из-за прерванного купания. Голубизна воды в военной плавательной школе в Пратере была утратой, но самой большой утратой были навеки канувшие часы - прекрасные, мирные, ни на что, кроме самих себя, не направленные, часы, наполненные солнцем, испарениями мокрых досок и плеском воды.

Напоследок они еще раз пошли туда, но уже не ныряли до самого дна этой прежней чаши, вбиравшей в себя их существование так дружелюбно и нежно. Сейчас чаша блестела, словно они на нее смотрели сбоку, из некоторого отдаления. Оттуда - в Адамов переулок, при свете дня, чтобы захватить кой-какие мелочи из принадлежностей туалета, которые всегда там оставляли.

Свирепый дракон высунулся из логова.

Они сразу же сказали заученную фразу: они пришли только за этими мелочами и больше сюда не явятся.

(Хотя до середины июля квартира была оплачена.)

Но оскаленная морда госпожи Веверка в этом случае не просветлела. Только спрятанный коготь протянулся за деньгами; каждая из бывших жиличек дала ей по гульдену.

Затем они ушли. Веверка выбежала на площадку, глянула, как они спускаются по лестнице, виляя своими попками. Перед лицом непостижимого у нее вырвался первобытный вопль.

Переводить это не подобает (к тому же для людей интеллигентных перевод был бы излишен).

По утрам в половине шестого где-то вдали проходил поезд, паровоз гудел, и еще некоторое время доносился стук колес.

Комната, в которой они теперь жили, под крышей гостиницы и над бывшим вагонным депо, была почти невероятных размеров, с натертым до блеска полом и выглядела почти пустой. В одном из ее углов высилась большая белая печь, кроме нее, в комнате находились два гигантских шкафа, выкрашенных желтой краской, посередине стол с двумя креслами, а слева и справа стояли кровати, по размерам не уступающие шкафу, и два ночных столика с подсвечниками, которыми без труда можно было бы сбить с ног здоровенного мужчину.

Когда проходил поезд, Фини и Феверль уже не спали. Едва раздавался гудок, они, издавая какие-то квакающие звуки, спрыгивали с кроватей. С тех пор как они поселились здесь, они каждое утро так квакали. В комнате было до того светло, что даже глаза слепило. Здание это с юго-востока замыкало собой большую усадьбу, а из трех окон комнаты взор их свободно охватывал всю равнину, не задерживаясь ни на чем в отдельности: ни на блестящем синем зеркале водной поверхности, ни на противоположном берегу, окаймленном камышом, который в свете солнца тянулся тонкой и длинной полосой.

На следующий день после приезда на утренней заре они впервые увидели это озеро, до его берега было шагов этак полтораста.

Сухой запах старого дерева пропитал как самую комнату, так и длинный коридор, по которому они пошли навстречу своей ежедневной и весьма неопределенной работе.

Фини и Феверль больше всего боялись - и это опасение привезли с собой из Вены, - что здесь рано или поздно обнаружится камень преткновения, таившийся в их прошлом, и что кто-нибудь при подходящей оказии поднимет его и швырнет им вслед. Но ничего подобного не случилось. По прошествии известного времени они сообразили, что Глобуш - по прозванию Глобуш Венгерский - ни разу не обмолвился об их прошлом ни управляющему, ни мызнику, ни старшему конюху. И также ни один человек не спросил их, где они жили до сих пор. Здесь, видимо, никто ничем не интересовался и смотрел только на свои руки, которым дела было не переделать. Когда урожай убрали, все осталось по-прежнему, но во время его уборки огромная усадьба все время казалась вымершей. Феверль и Фини, поначалу занятые главным образом в гигантских помещениях, первые дни плохо во всем ориентировались, а спросить было, собственно, не у кого. Но вскоре они уже носились между кухней и погребом, между прачечной и комнатами батраков и батрачек, виляя попками, проворные, как белки. Их здесь недолго считали "новенькими" и никогда не относились к ним как к неумехам, но всегда спрашивали с них все, что положено. Справлялись же они с этими требованиями только благодаря своей деревенской юности, которая вызвала на свет божий все способности, навыки и приемы, так долго пребывавшие в забвении. Феверль, например, всех удивила пристрастием к работе в хлеву; ей пришлось частенько заниматься ею в общей спешке при уборке урожая. Или из-за отчаянной нехватки рабочих рук. Короче говоря, этим пользовались все кому не лень, а их никто ни о чем не спрашивал. Границы поручениям положил сам Глобуш Венгерский. Ведь у него тоже были свои потребности, которые надо было удовлетворить; и обе они торопились вовремя подать ему утром кофе, до блеска начистить его сапоги. Теперь уже ему не надо было подолгу кого-то разыскивать или самому шагать на почту, если возникала надобность отправить письмо.

Все здешнее хозяйство было большой помещичьей усадьбой без господского дома, что производило странное впечатление, особенно в Венгрии; дело в том, что первоначально крестьянская усадьба благодаря частым покупкам окрестных земель, обремененных долгами, превратилась в доходное имение; теперь его скорее можно было назвать большой фермой, чем чрезмерно разросшимся крестьянским двором. Сам хозяин жил в старом маленьком домике, где занимал всего две комнатушки. Остальные помещения использовались как всевозможные кладовые.

Итак, они снова стали крестьянками, наши троянские лошадки. От прежней бездеятельности у них ничего не осталось, но простота и наивность правили теперь торжества и оргии. Когда со сбором урожая было покончено, они неприметно и окончательно привыкли к новому образу жизни, и теперь уже не могли противостоять соблазну синей глади озера, что каждое утро блистала перед их взором, и по окончании рабочего дня - лишней работы никто с них не требовал - выходили из задних ворот усадьбы уже в купальных костюмах и в плащах, несмотря на все еще тяжелую жару.

Перейдя полузаросшие рельсы под своими окнами на заднем фасаде здания, они ступали на широкую, местами зеленую полосу между ними и озером, которая, если бы здесь держали овец, могла бы служить отличным пастбищем. С этой стороны дома ни полей, ни пашен не было. Они тянулись от передних ворот на запад до самого горизонта; там, где трава и сорняки отступали, виднелись песчаные проплешины; по мере того как Фини и Феверль приближались к воде, они все больше углублялись в эту абсолютную пустоту, где ничто не останавливало взор, кроме голубизны озера и светящейся зеленью полосы тростника у другого берега. Здесь и такой полосы не было. Теперь они уже стояли у самой воды, казалось начинавшейся прямо посреди луга; там, где она покрывала дно, виднелась мелкая галька, в массе своей повторявшая плоский изгиб берега. Но когда они, сбросив с себя плащи и туфли, сделали шагов двадцать по зашуршавшей теплой плоскости, дно под их подошвами изменилось - да и сами подошвы вдруг стали гладкими и нежными от песка. Это вызывало чувство счастья. Вода еще не доходила им до колен. Они бросились в нее, стали перекатываться с боку на бок и наконец более холодный слой коснулся их подмышек. Они поплыли, потом легли на спины и снова увидели берег, который только что покинули, и кучу своей одежды, теперь уже шагах этак в ста.

Так у них образовались новые привычки, и только теперь стрелка весов их положения угомонилась и встала неподвижно. Обе они были очень простодушны - а быть простодушным скорее значит проникнуться существующим положением, чем попытаться проникнуть в него; итак, при веем проворстве рук, при всей сноровистости в самой глубине их душ хранилась все та же бездеятельность. Они, собственно, ничего со своей жизнью не делали, только смаковали ее; различные мероприятия, к которым им пришлось прибегнуть в последнее время - все это были следствия приключения на Дунайском канале, - задним числом казались им не в меру суетливыми и уж слишком решительными. На самом деле они ни на что не решились. А теперь здесь жили вне всяких возможностей что-либо решать, то есть решать без принуждения. Это-то как раз и составляло основу их счастья, которое, мы вправе это сказать, выступало в лирическом обличий, после того как они обе освоились с житейскими мелочами. Так уж они счастье воспринимали. Оно было в древесно-сухом запахе их комнаты; в гудке поезда в половине шестого утра; во взгляде на голубое блистание озера, когда утром они выскакивали из кроватей; в чистке сапог Глобуша, которой они занимались на солнышке в его палисаднике, такие вот факты и составляли их счастье. Иными словами: время стояло, словно налитое в сосуд. Именно это обстоятельство и явилось глубиной счастья.

Они никого и ничего не оставили в Вене. Живя здесь, они бы уж могли понять, как одиноки они там были. Но им это и в голову не приходило. Зато здесь им не о чем было заботиться, нечего приводить в порядок. Лишь бы все оставалось как есть. Никакая цель не влекла их существование в неведомое будущее, не вытесняла его из спокойного замкнутого круга, не искажала его округлости. Простодушие правило свои оргии. Разжиревшая молодая утка пыталась пересечь небольшую сточную канаву, прорытую из птичника. Поблизости находился мостик, но нелепое создание, переваливаясь, устремилось по кратчайшему пути и шлепнулось толстым брюшком в воду, пришлось ее вытаскивать. Феверль и Фини это происшествие развеселило до чрезвычайности. Они напоминали о нем друг другу много времени спустя и смеялись до упаду.