Лев Толстой - Два гусара Страница 2

- И игра есть порядочная, - рассказывал он: - Лухнов, приезжий, играет, с деньгами, и Ильин, что в 8-м нумере стоит, уланский корнет, тоже много проигрывает. У него уже началось. Каждый вечер играют, и какой малый чудесный, я вам скажу, граф, Ильин этот: вот уж не скупой - последнюю рубашку отдаст. - Так пойдем к нему. Посмотрим, что за народ такой, - сказал граф. Пойдемте, пойдемте! Они ужасно рады будут.

II.

Уланский корнет Ильин недавно проснулся. Накануне он сел за игру в восемь часов вечера и проиграл пятнадцать часов сряду, до одиннадцати утра. Он проиграл что-то много, но сколько именно, он не знал, потому что у него было тысячи три своих денег и пятнадцать тысяч казенных, которые он давно смешал вместе с своими и боялся считать, чтобы не убедиться в том, что он предчувствовал, - что уже и казенных недоставало сколько-то. Он заснул почти в полдень и спал тем тяжелым сном без сновидений, которым спится только очень молодому человеку и после очень большого проигрыша. Проснувшись в шесть часов вечера, в то самое время, как граф Турбин приехал в гостиницу, и увидав вокруг себя на полу карты, мел и испачканные столы посреди комнаты, он с ужасом вспомнил вчерашнюю игру и последнюю карту валета, которую ему убили на пятьсот рублей, но, не веря еще хорошенько действительности, достал из-под подушки деньги и стал считать. Он узнал некоторые ассигнации, которые углами и транспортами несколько раз переходили из рук в руки, вспомнил весь ход игры. Своих трех тысяч уже не было, и из казенных недоставало уже двух с половиною тысяч. Улан играл четыре ночи сряду. Он ехал из Москвы, где получил казенные деньги. В К. его задержал смотритель под предлогом неимения лошадей, но в сущности по уговору, который он сделал давно с содержателем гостиницы - задерживать на день всех проезжающих. Улан, молоденький, веселый мальчик, только что получивший в Москве от родителей три тысячи на обзаведение в полку, был рад пробыть во время выборов несколько дней в городе К. и надеялся тут на славу повеселиться. Один помещик семейный был ему знаком, и он сбирался поехать к нему, поволочиться за его дочерьми, когда кавалерист явился знакомиться к улану и в тот же вечер, без всякой дурной мысли, свел его с своими знакомыми, Лухновым и другими игроками, в общей зале. С того же вечера улан сел за игру и не только не ездил к знакомому номещику, но не спрашивал больше про лошадей и не выходил четыре дня из комнаты. Одевшись и напившись чаю, он подошел к окну. Ему захотелось пройтись, чтобы прогнать неотвязчивые игорные воспоминания. Он надел шинель и вышел на улицу. Солнце уже спряталось за белые дома с красными крышами; наступали сумерки. Было тепло. На грязные улицы тихо падал хлопьями влажный снег. Ему вдруг стало невыносимо грустно от мысли, что он проспал весь этот день, который уже кончался. "Уж этого дня, который прошел, никогда не воротишь", - подумал он. "Погубил я свою молодость", сказал он вдруг сам себе, не потому, чтобы он действительно думал, что он погубил свою молодость - он даже вовсе и не думал об этом - но так ему пришла в голову эта фраза. "Что теперь я буду делать?" рассуждал он. "Занять у кого-нибудь и уехать". Какая-то барыня прошла по тротуару. "Вот так глупая барыня", подумал он отчего-то. "Занять-то не у кого. Погубил я свою молодость". Он подошел к рядам. Купец в лисьей шубе стоял у дверей лавки и зазывал к себе. "Коли бы восьмерку я не снял, я бы отыгрался". Нищая старуха хныкала, следуя за ним. "Занять-то не у кого". Какой-то господин в медвежьей шубе проехал, будочник стоит. "Что бы сделать такое необыкновенное? Выстрелить в них? Нет, скучно! Погубил я свою молодость. Ах, хомуты славные с набором висят. Вот бы на тройку сесть. Эх вы, голубчики! Пойду домой. Лухнов скоро придет, играть станем". Он вернулся домой, еще раз счел деньги. Нет, он не ошибся в первый раз: опять из казенных недоставало 2 500 рублей. "Поставлю первую 25, вторую угол... на семь кушей, на 15, на 30, на 60... - 3 000. Куплю хомуты и уеду. Не даст, злодей! Погубил я свою молодость". Вот что происходило в голове улана в то время, как Лухнов действительно вошел к нему. - Что, давно встали, Михайло Васильич? - спросил Лухнов, медлительно снимая с сухого носа золотые очки и старательно вытирая их красным шелковым платком. - Нет, сейчас только. Отлично спал. - Какой-то гусар приехал, остановился у Завальшевского... не слыхали? - Нет, не слыхал... А что же, еще никого нет? - Зашли, кажется, к Пряхину. Сейчас придут. Действительно, скоро вошли в нумер: гарнизонный офицер, всегда сопутствовавший Лухнову; купец какой-то из греков с огромным горбатым носом коричневого цвета и впалыми черными глазами; толстый, пухлый помещик, винокуренный заводчик, игравший по целым ночам всегда семпелями по полтиннику. Всем хотелось начать игру поскорее; но главные игроки ничего не говорили об этом предмете, особенно Лухнов чрезвычайно спокойно рассказывал о мошенничестве в Москве. - Надо вообразить, - говорил он: - Москва - первопрестольный град, столица - и по ночам ходят с крюками мошенники, в чертей наряжены, глупую чернь пугают, грабят проезжих - и конец. Что полиция смотрит? Вот что мудрено. Улан слушал внимательно рассказ о мошенниках, но в конце его встал и велел потихоньку подать карты. Толстый помещик первый высказался. - Что ж, господа, золотое-то времячко терять! За дело, так за дело. - Да вы по полтинничкам натаскали вчера, так вам и нравится, - сказал грек. - Точно, пора бы, - сказал гарнизонный офицер. Ильин посмотрел на Лухнова. Лухнов продолжал спокойно, глядя ему в глаза, историю о мошенниках, наряженных в чертей с когтями. - Будете метать? - спросил улан. - Не рано ли? - Белов! - крикнул улан, покраснев отчего-то, - принеси мне обедать... я еще не ел ничего, господа... шампанского принеси и карты подай. В это время в нумер вошли граф и Завальшевский. Оказалось, что Турбин и Ильин были одной дивизии. Они тотчас же сошлись, чокнувшись, выпили шампанского и через пять минут уж были на ты. Казалось, Ильин очень понравился графу. Граф всё улыбался, глядя па него, и подтрунивал над его молодостью. - Экой молодчина улан! - говорил он. - Усищи-то, усищи-то ! У Ильина и пушок на губе был совершенно белый. - Что, вы играть собираетесь, кажется? - сказал граф. - Ну, желаю тебе выиграть, Ильин! Ты, я думаю, мастер! - прибавил он, улыбаясь. - Да вот собираются, - отвечал Лухнов, раздирая дюжину карт. - А вы, граф, не изволите? - Нет, нынче не буду. А то б я вас всех вздул. Я как пойду гнуть, так у меня всякий банк затрещит! Не на что. Проигрался под Волочком на станции. Попался мне там пехоташка какой-то с перстнями, должно-быть, шулер, - и облапошил дочиста. - Разве ты долго сидел там на станции? - спросил Ильин. - Двадцать два часа просидел. Памятна эта станция, проклятая! ну, да и смотритель не забудет. - А что? - Приезжаю, знаешь: выскочил смотритель, мошенницкая рожа, плутовская, лошадей нет, говорит; а у меня, надо тебе сказать, закон: как лошадей нет, я не снимаю шубы и отправляюсь к смотрителю в комнату, знаешь, не в казенную, а к смотрителю, и приказываю отворить настежь все двери и форточки: угарно будто бы. Ну, и тут тоже. А морозы, помнишь, какие были в прошлом месяце - градусов двадцать было. Смотритель разговаривать было стал, я его в зубы. Тут старуха какая-то, девчонки, бабы писк подняли, похватали горшки и бежать было на деревню... Я к двери; говорю: давай лошадей, так уеду, а то не выпущу, всех заморожу! - Вот так отличная манера! - сказал пухлый помещик, заливаясь хохотом: это как тараканов вымораживают ! - Только не укараулил я как-то, вышел, - и удрал от меня смотритель со всеми бабами. Одна старуха осталась у меня под залог, на печке, она всё чихала и Богу молилась. Потом уж мы переговоры вели: смотритель приходил и издалека всё уговаривал, чтоб отпустить старуху, а я его Блюхером притравливал, - отлично берет смотрителей Блюхер. Так и не дал мерзавец лошадей до другого утра. Да тут подъехал этот пехоташка. Я ушел в другую комнату, и стали играть. Вы видели Блюхера?.. Блюхер! Фю! Вбежал Блюхер. Игроки снисходительно занялись им, хотя видно было, что им хотелось заниматься совершенно другим делом. - Однако что же вы, господа, не играете? Пожалуйста, чтоб я вам не мешал. Ведь я болтун, - сказал Турбин, - любишь не любишь - дело хорошее.

III.

Лухнов придвинул к себе две свечи, достал огромный, наполненный деньгами, коричневый бумажник, медлительно, как бы совершая какое-то таинство, открыл его на столе, вынул оттуда две сторублевые бумажки и положил их под карты. - Так же, как вчера - банку двести, - сказал он, поправляя очки и распечатывая колоду. - Хорошо, - сказал, не глядя на него, Ильин между разговором, который он вел с Турбиным. Игра завязалась. Лухнов метал отчетливо, как машина, изредка останавливаясь и неторопливо записывая или строго взглядывая сверх очков и слабым голосом говоря: "пришлите". Толстый помещик говорил громче всех, делая сам с собой вслух различные соображения, и мусолил пухлые пальцы, загибая карты. Гарнизонный офицер молча, красиво подписывал под картой и под столом загибал маленькие уголки. Грек сидел с боку банкомета и внимательно следил своими впалыми черными глазами за игрой, выжидая чего-то. Завальшевский, стоя у стола, вдруг весь приходил в движение, доставал из кармана штанов красненькую или синенькую, клал сверх нее карту, прихлопывал по ней ладонью, приговаривал: "вывези, семерочка!", закусывал усы, переминался с ноги на ногу, краснел и приходил весь в движение, продолжавшееся до тех пор, пока не выходила карта. Ильин ел телятину с огурцами, поставленную подле него на волосяном диване, и, быстро обтирая руки о сюртук, ставил одну карту за другой. Турбин, сидевший сначала на диване, тотчас же заметил, в чем дело. Лухнов не глядел вовсе на улана и ничего не говорил ему; только изредка его очки на мгновение направлялись на руки улана, но большая часть его карт проигрывала. - Вот бы мне эту карточку убить, - приговаривал Лухнов про карту толстого помещика, игравшего по полтине. - Вы бейте у Ильина, а мне-то что, - замечал помещик. И действительно, Ильина карты бились чаще других. Он нервически раздирал под столом проигравшую карту и дрожащими руками выбирал другую. Турбин встал с дивана и попросил грека пустить его сесть подле банкомета. Грек пересел на другое место, а граф, сев на его стул, не спуская глаз, пристально начал смотреть на руки Лухнова. - Ильин! - сказал он вдруг своим обыкновенным голосом, который совершенно невольно для него заглушал все другие, - зачем рутерок держишься? Ты не умеешь играть! - Уж как ни играй, всё равно. - Так ты наверно проиграешь. Дай я за тебя попонтирую. - Нет, извини, пожалуйста: уж я всегда сам. Играй за себя, ежели хочешь. - За себя, я сказал, что не буду играть; я за тебя хочу. Мне досадно, что ты проигрываешься. - Уж, видно, судьба! Граф замолчал и, облокотясь, опять так же пристально стал смотреть на руки банкомета. - Скверно! - вдруг проговорил он громко и протяжно. Лухнов оглянулся на него. - Скверно, скверно! - проговорил он еще громче, глядя прямо в глаза Лухнову. Игра продолжалась. - Не-хо-ро-шо! - опять сказал Турбин, только что Лухнов убил большую карту Ильина. - Что это вам не нравится, граф? - учтиво и равнодушно спросил банкомет. - А то, что вы Ильину семпеля даете, а углы бьете. Вот что скверно. Лухнов сделал плечами и бровями легкое движение, выражавшее совет во всем предаваться судьбе, и продолжал играть. - Блюхер! фю! - крикнул граф, вставая, - узи его! - прибавил он быстро. Блюхер, стукнувшись спиной об диван и чуть не сбив с ног гарнизонного офицера, выскочил оттуда, подбежал к своему хозяину и зарычал, оглядываясь на всех и махая хвостом, как будто спрашивая: "кто тут грубит? а?" Лухнов положил карты и со стулом отодвинулся в сторону. - Этак нельзя играть, - сказал он: - я ужасно собак не люблю. Что ж за игра, когда целую псарню приведут! - Особенно эти собаки: они пиявки называются, кажется, - поддакнул гарнизонный офицер. - Что ж, будем играть, Михайло Васильич, или нет? - сказал Лухнов хозяину. - Не мешай нам, пожалуйста, граф! - обратился Ильин к Турбину. - Поди сюда на минутку, - сказал Турбин, взяв Ильина за руку, и вышел с ним за перегородку. Оттуда были совершенно ясно слышны слова графа, говорившего своим обыкновенным голосом. А голос у него был такой, что его всегда слышно было за три комнаты. - Что ты, ошалел, что ли? Разве не видишь, что этот господин в очках - шулер первой руки. - Э, полно! что ты говоришь! - Не полно, а брось, я тебе говорю. Мне бы всё равно. В другой раз я бы сам тебя обыграл; да так, мне что-то жалко, что ты продуешься. Еще нет ли у тебя казенных денег?.. - Нет; да и с чего ты выдумал? - Я, брат, сам по этой дорожке бегал, так все шулерские приемы знаю: я тебе говорю, что в очках - это шулер. Брось, пожалуйста. Я тебя прошу, как товарища. - Ну, вот я только одну талию, и кончу. - Знаю, как одну; ну, да посмотрим. Вернулись. В одну талию Ильин поставил столько карт и столько их ему убили, что он проиграл много. Турбин положил руки на середину стола. - Ну, баста! Поедем. - Нет, уж я не могу; оставь меня, пожалуйста, - сказал с досадой Ильин, тасуя гнутые карты и не глядя на Турбина. - Ну, чорт с тобой! проигрывай наверняка, коли тебе нравится, а мне пора. Завальшевский! поедем к предводителю. И они вышли. Все молчали, и Лухнов не метал до тех пор, пока стук их шагов и когтей Блюхера не замер по коридору. - Эка башка! - сказал помещик, смеясь. - Ну, теперь не будет мешать, - прибавил торопливо и еще топотом гарнизонный офицер. И игра продолжалась.