Федор Кнорре - Без игры Страница 2

— Я бы не назвала ее дурой, — томно протянула Зинка, пуская колечки дыма.

— Все девчонки дуры. И ты сама тоже. Как же ее назвать. Ей чудом достался такой парень. Мужественный. Красавец. Умница... Сложен! Я была уверена, что он ее в конце концов бросит. А вместо этого — в матросы! Невообразимо! В наше время просто никто не поверит: она же его чуть ли не прогоняет от себя!

— Вот именно... чуть-чуть выгоняет его вон... Слегка захлопывает у него дверь перед носом. И вежливо просит больше не соваться.

— А ты-то откуда знаешь?

— Господи! Да ведь я же подслушиваю. По отводной трубке. И вообще... Он и сейчас ей уже звонил, трубку взял какой-то мрачный тип с похмелья или спросонья. «Ее нет, и неизвестно». Папаня ее, что ли?

— Папаня?.. Я его не разглядела даже, видела один раз на свадьбе. Явился в сером пиджаке. Кто он такой? Невзрачный какой-то, служащий, кажется?

— Вероятно. В конце концов, наш папа тоже ведь служащий... Хотя, в общем, это как-то глупо звучит. Он занимает пост, а не служащий.

— Прекрати ты свою болтовню... Он ей уже звонил, не успел вернуться! С его-то характером! Не узнаю и не узнаю своего сына!.. Хотя, конечно, это у него пройдет... Но эти полгода я ей никогда не прощу!

— Все проходит. Пройдет и это! — философски изрекла Зинка, задрала ноги и скрестила их на спинке кресла. — А за ее ноги я отдала бы три года жизни.

— Какие еще ноги?.. Что за ноги?..

— Ноги? Это вот отсюда, — Зинка приложила палец к бедру и дотянулась сколько могла дальше к щиколотке задранных ног, — и вот досюда. Ну, пускай, не три — ну два года. И я бы не прогадала. С мордочкой-то я и со своей перебьюсь. Ничего.

— Что за глупости! Можно подумать, что ты кривоногая!

— Еще не хватало!.. Нет, у меня ничего, но в брюках мне лучше.

— Как это на тебя похоже, Зинаида! Ни о чем серьезном с тобой невозможно стало разговаривать.

— Маму-уля? Это ноги-то несерьезно? Да если на свете есть пять-шесть действительно важных для человека вещей, то ноги для девушки — это...

— Чушь, чушь, не могу слушать! — почти затыкая уши, Анна Михайловна уже уходила из комнаты.

После праздничного, в честь приезда Андрея, завтрака, напоминавшего обед с холодными закусками, Анна Михайловна занялась телефоном, целиком ушла в свою деловую и неделовую телефонную жизнь, а он остался вдвоем с сестрой на теплой веранде второго этажа. За чисто протертыми стеклами были видны ряды кустов, яблони и грядки, присыпанные снежком... Рейки частого переплета на окнах тоже были оторочены полосками пушистого утреннего снега.

Выпили по третьей рюмке коньяка и закурили. Бутылка стояла на столе, ноги у обоих были выше головы, сыроватые поленья потрескивали, пуская струйки дыма в камине.

Все это было ненарочно, они не замечали, что заняли свои места, приняли позы, даже сигареты в пальцах держали именно так, как следовало. Сидели, пили, курили у маленького каминчика по заложенной в них готовой мизансцене. Сам небрежный тон разговора тоже был запрограммирован заранее, виденными фильмами, книжками, спектаклями, и кто его разберет, чем еще, что их некогда покорило и убедило, что вот так себя и ведут настоящие ребята. Только говорили-то они о своем, никем не запланированном.

— Если ее не будет дома — и раз, и два, и три, — что ты будешь делать?

— Поеду. Я даже сегодня поеду. Вечером, когда она домой вернется из института.

— И что ты ей скажешь?

— Я ее увижу. Ну, пускай хоть увижу.

— Не очень четкая программа.

— Никакой программы. Я просто войду и вдруг ее увижу. Пускай она что-нибудь скажет. И будь что будет. Бросим об этом.

— У тебя хоть какие-нибудь друзья-товарищи завелись там, в плавании?

— Представь себе — да. Ко мне потом стали относиться вполне... Нет, все было в норме. Пожалуй, двое или один. Дымков... мы с ним, кажется, подружились. Не знаю... Ну, какая дружба?.. Ну, мы часто с ним работали в паре. Увижу его морду, и мне приятно, и — я вижу — ему тоже приятно. И от этого обоим как-то славно. Он о себе все рассказывал, а когда заметил, что я чего-то все недоговариваю, он ко мне не приставал. По-моему, он подозревал, что у меня какое-то темное пятно в прошлом, и деликатно не лез с расспросами.

— Ну уж на уголовника-то ты не похож. Темное дело! Пфу! Недогадлив он, наверное!

— Наоборот. Он верно учуял, что что-то есть, чего я все недоговариваю, отвожу в сторону. Тут неважно: темное или светлое. Пускай белое. Как неоткрытая земля на карте: белое пятно. Пробел. А он это безошибочно уловил.

— Ты его приведешь к нам? Он неженатый?

— Да нет, что ты!.. Но вот тут и начнется... Мы там скидывались по рублю, делились трешками, сигаретами, поменялись старыми тельняшками, и вдруг я его приведу, и вот тут усажу у камина, огонек потрескивает, снежочек в садике, ну, поставлю водку, а французский коньяк спрячу в бар. И все уже противно, обман какой-то. Мутит!

— А ты не прячь. Зачем прятать?

— Он сразу подсчитает, прикинет, сколько вахт надо отстоять ночных, и штормовых, и всяких за такую бутылку! Не из-за бутылки же я плавал? А если у меня такие бутылки и так на столе, зачем я дрог, считал часы на ледяной вахте? И выходит так и так, что я ему не товарищ. Ну, мы посмеемся, пошутим, а дружбе нашей крышка. В другой раз его сюда не заманишь... Ты соображаешь? У нашего капитана нет собственной машины. А у меня есть. Парни копят на мотоциклы, обдумывают, в чем ужаться, планируют, радуются, предвкушают... А мне папа ко дню рождения подарил «Волгу» последнего выпуска, и эта дача, и все такое... Какого же черта мне вкалывать за гроши? Усекла? Я-то ведь не виноват, но какая-то дурацкая фальшь тут есть. Как ни верти. Нет, не пойду я больше в море.

— Конечно, не пойдешь. И папа не допустит.

— Ну, он-то что может сделать!

— А вот, чтоб тебя на новенькое это морозильное судно назначили, а не на старый сейнер, — папа ездил разговаривать с начальником пароходства.

— Ччерт! — Он чуть не вскочил. — Не врешь?

Зинка снисходительно усмехнулась, покровительственно поглядывала. Брата она любовно, свысока слегка презирала и в то же время восхищалась им. Как ни странно, насмешливо, в глубине души гордилась: «Мой-то! Вот уж кто пользуется беспробудным успехом у девок! Кошмар!» И ей почему-то льстило, что у нее такой брат, точно это поднимало и ее на уровень выше «всех девок».

Он потянулся за бутылкой.

— Смотри, будешь разить коньячищем!

Он, как обжегся, отдернул руку.

— Тьфу, правда. Вообще не надо было пить.

— Я тебе дам пожевать пастилку. Отшибает. Через час будешь как лесная фиалка.

Лифт почему-то не работал. Он пошел медленно, стараясь припоминать каждую ступеньку. Когда лифт не работал, они с Юлей часто поднимались по этой лестнице, так же медленно, ступенька за ступенькой, оттягивая минуту прощания, и на каждой второй площадке, где не было дверей, а только окна, за которыми далеко внизу видна была улица и крыши, останавливались и целовались; с каждой остановкой они оказывались все выше над землей, на восьмом, девятом этаже уже чувство высоты и отделенности становилось все явственней, они были уже где-то над городом, и если заглянуть вниз — чуть томило под ложечкой, точно под ногами у них не девять этажей каменного дома, а что-то неустойчивое, что вот-вот готово неслышно качнуться — и они полетят куда-то. Странная у нее была манера — она закрывала глаза во время долгого поцелуя и потом открывала их широко. Глаза делались громадными и, точно проснувшись, тихо, удивленно и внимательно всматривались ему в глаза. И точно после долгого, недоверчивого раздумья и нерешительности вдруг неожиданно расцветали в радостной улыбке. Тогда они оба облегченно вздыхали, точно что-то неясное в их жизни разрешалось благополучно, и бодро поднимались дальше по лестнице до самой двери ее квартиры...

Теперь он шел и старался все это вспомнить, но как-то ничего ясного не представлялось. Со слишком многими девочками, и не очень-то девочками, случалось ему целоваться в подобной же, не слишком вдохновляющей, убогой обстановке лестничной клетки... Вот только разве глаза? Да, это было странно и мило. Ее просыпающиеся пристальные, широко раскрывающиеся глаза... И потом, когда они поженились, в короткие недели их жизни вместе, несколько раз его поражала эта ее странная манера: проснувшись по-настоящему утром на подушке рядом с ним, она начинала улыбаться, не раскрывая глаз, и только через минутку глаза разом распахивались, бессонные, ясные, как будто просыпалась уверенная, что увидит то самое, что ей радостно снилось.

Он позвонил, коротко два раза пролаяла собака за дверью, и он вдруг почувствовал, что совсем не готов. К счастью, отворила не она. Ее отец узнал его сразу и, неохотно попятившись, впустил в маленькую прихожую. Он был в пижамных брюках, в пиджаке, накинутом на плечи. На щеке была вмятина от складки подушки.

Собака, жесткошерстный фокс, его, конечно, узнала, обнюхала и вежливо, но неопределенно подрожала своим коротким обрубочком хвоста, похожим на запятую, задорно перевернутую кончиком вверх.