Геннадий Николаев - День милосердия Страница 2

Мысли Николая Александровича вернулись к предстоящему судебному разбирательству, и он успокоил себя тем, что построже отнесется к следующему преступнику. Здесь дал поблажку, там завернет потуже, глядишь, справедливость и будет восстановлена.

Было то неопределенное время года, когда уже и снег давным-давно стаял, и кошки отбесились и примолкли, и солнце вроде бы светит вовсю, а тепла, по-настоящему летнего тепла все нет и нет. С речки потягивает студеным. Трамваи волокут за собой хвосты пыли, деревья стоят голые, черные, в недоверии к яркому и холодному солнцу, как бы в ожидании новых доказательств того, что зима не вернется вновь. В Сибири нередки такие повороты.

Николай Александрович подумал, что если бы сейчас был октябрь, то эта яркая прохладная пора вполне бы соответствовала теперешнему периоду его жизни. Он не был лириком, скорее — прозаиком в душе, но иногда, как, например, нынче, на него накатывало: он запел после душа и снова начал мурлыкать по дороге в суд.

2

Заседание началось с обычной процедуры — проверки присутствия вызванных в суд. Секретарь суда Людмила, сухопарая девица в очках и джинсах, доложила, что обвиняемый и свидетели оповещены, и Николай Александрович принялся вызывать по списку.

В небольшом, чистом после недавнего ремонта зале было светло и даже как-то празднично. В широкое старинное окно светило яркое весеннее солнце, пахло краской, пластиками, древесиной. Столы и скамейки были новенькие, кричаще-желтые, еще не такие потертые, как в других, старых залах. Большой государственный герб над стулом председателя блестел торжественно и величаво. Загородка из лакированных древесных плит, за которой находилась скамья подсудимых, была оторочена поверху изящными перильцами и выглядела вполне в стиле всего судебного гарнитура.

Странной, необъяснимой загадкой для Николая Александровича было то, что почти всякий раз обвиняемый внешне оказывался совершенно иным по сравнению с тем портретом, который составлялся в уме по материалам дела. Так получилось и с Печерниковым. Печерников почему-то представлялся Николаю Александровичу стройным пижоном, этаким белокурым красавцем с холодными, как у Печорина, глазами. В зале же в первом ряду сидел тщедушный прыщеватый юнец, серенький, сгорбившийся, с унылым тонким носом и с короткими волосами. Николай Александрович даже почувствовал разочарование: тоже мне, коллекционер жевательной резинки!

В том же ряду, только чуть ближе к выходу, громоздилась растрепанная старуха в зимнем пальто — бабушка подсудимого, то и дело прикладывала к глазам скомканный платочек. Через проход, по другую сторону от Печерникова, сидела молодая женщина — рыженькая, с большим животом (месяцев восемь!) и с изможденным лицом. В задних рядах шушукались три девицы — примерно одного пошиба: раскрашенные, в цветастых ярких платках, отброшенных на плечи, в дубленках, с дорогими серьгами в ушах и с золотыми кольцами на пальцах. Рыженькая, разумеется, Тамара Касьянова, а «девки», как подумал о них Николай Александрович, — продавщицы из универмага, «чуть было не потерпевшие». Какие-то люди пенсионного возраста, завсегдатаи судебных заседаний, тихо сидели в углу у окна; несколько человек толклись в коридоре под дверью. Дверь приоткрывалась с вкрадчивым скрипом, и оттуда доносился приглушенный гомон.

Суд был в том же составе, что и во время прошлого разбирательства: по левую руку от Николая Александровича — Нина Васильевна Ермачева, учительница истории, по правую — Василий Сергеевич Постников, начальник отдела проектного института. Обвинителем по делу Печерникова был Мончиков, огромный, грузный человек, более тридцати лет проработавший в районной прокуратуре и гордившийся тем, что отказался от карьеры, выбрав скромное и честное служение правосудию в родном городе. На адвокатском месте перед судейским столом восседал защитник Петушков, считавшийся в городе крупным юристом и взявшийся защищать Печерникова только потому, что обвинителем был Мончиков. Борьба между ними имела давние корни и доходила иной раз до курьезов.

Теперь они сидели друг против друга, раскладывали бумаги и время от времени тихо пикировались, сохраняя внешнюю невозмутимость. Все это придавало некий остренький привкус сухой, однообразной работе судьи и вызывало у Николая Александровича внутреннюю усмешку. Сам он был человек весьма покладистый, спорил редко, и не потому, что боялся испортить с кем-то отношения, отнюдь нет, просто он хорошо чувствовал настроение в суде и нехитрыми дипломатическими приемами добивался единодушного решения в девяноста случаях из ста. В остальных десяти случаях он пускал дело на самотек и брал сторону того, кто проявлял большую настойчивость.

Продавщицы одна за другой отдали ему свои паспорта и покинули зал до специального приглашения. Когда очередь дошла до Касьяновой, она расплакалась и кое-как, сквозь слезы, сказала, что паспорта у нее нет, на обмене. Николай Александрович скосился на Ермачеву, потом на Постникова, дескать, нет ли у заседателей возражений против того, чтобы допустить свидетельницу к показаниям, и жестом указал ей на дверь, что означало: согласны, иди, жди вызова. Касьянова, по-старушечьи горбясь, уплелась в коридор.

— Свидетельница... Деревня! — объявил Николай Александрович, паузой обыграв необычную фамилию. — Анна Тимофеевна, — прибавил он, помолчав в задумчивости. «Деревня, Деревня...» — повторил он про себя, снова пытаясь припомнить, где, когда, при каких обстоятельствах встречался ему человек с такой фамилией. С того самого дня, как познакомился с делом Печерникова, фамилия Деревня частенько приходила ему на ум, как бы поддразнивая его и вызывая какое-то смутное неприятное чувство. В том, что фамилия эта была ему знакома, теперь он уже не сомневался.

Старуха в первом ряду поднялась, всхлипнула, приглушив платочком стон, пошла на нетвердых ногах, неся перед собой в дрожащей руке паспорт. Она шла прямо к Николаю Александровичу, и глаза ее, красные, заплывшие от слез, двумя щелочками глядели на него. «По какому же делу проходил этот Деревня?» — подумал Николай Александрович, испытывая досаду от того, что нужное не вспоминалось. Впрочем, немудрено: за четверть века работы в судебных органах через его руки прошло такое количество людей, что, наверное, из них составилась бы не одна дивизия...

Процедура суда требовала всего внимания, и, так и не вспомнив, откуда знает редкую фамилию, Николай Александрович взял у старухи паспорт и повел заседание в обычной своей энергичной манере.

За полтора часа работы суд заслушал показания представителя администрации универмага, свидетелей, профсоюзного деятеля автохозяйства, защитника. Картина преступления была ясна до последнего штриха.

В конце прошлого года Печерников, получив казенную грузовую машину, решил подзаработать «левыми» перевозками по городу, но в первый же вечер разбил ее, налетев на столб. Ущерб от аварии составил сумму в четыреста восемьдесят рублей с копейками. Внести эти деньги сразу он не мог, так как зарплата была невелика, а помочь было некому: бабушка — пенсионерка, еле сводила концы с концами, мать находилась на излечении в наркологическом диспансере, отец — перекати-поле — давным-давно вообще не подавал о себе вестей. Автохозяйство пожалело Печерникова, в суд подавать не стало, но пригрозило, что подаст, если за полгода стоимость ремонта не будет возмещена. Часть долга выплатил он сам из своей зарплаты, часть погасил профсоюз безвозмездными ссудами, оставшуюся часть помогла вернуть Касьянова Тамара, официантка, бывшая с ним в близких отношениях и ожидавшая от него ребенка.

Запутавшись в долгах, Печерников в этой сложной для него ситуации нашел «выход»: стал потаскивать дефицитные товары из перевозимых им коробок. И конечно же, по сигналу из магазина при первой же проверке попался. На дознании не запирался, чистосердечно рассказал, как это делал: по дороге с базы заезжал домой, осторожно вскрывал коробки, брал по несколько тюбиков помады или коробочек пудры из каждой, тару аккуратно заклеивал и вез в магазин. Бабушка подтвердила частые его заезды домой и возню с коробками. Помаду и пудру он продавал возле магазинов, частично дарил знакомым, за что они доставали ему жевательную резинку (резинку он не жевал, а коллекционировал). Стоимость похищенного товара в размере двухсот шестидесяти девяти рублей трех копеек была им полностью возмещена до возбуждения дела. Бабушка откладывала на свои похороны, вот эти, «похоронные», деньги и пошли на возмещение ущерба.

То, что преступление Печерникова будет квалифицировано по части I статьи 92, было для Николая Александровича очевидно: «Присвоение либо растрата государственного или общественного имущества, вверенного виновному, а равно завладение с корыстной целью государственным или общественным имуществом путем злоупотребления должностного лица своим служебным положением» — так гласила статья. Максимальное наказание — лишение свободы на срок до четырех лет...