Фрэнк О'Коннор - Гамлет и Дон Кихот Страница 2

"Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!"

Это "снижение" в конце рассказа - превосходный пример высокого тургеневского искусства. "Он не утонул: он убился, упав с лошади". Наверно, Гоголь не погнушался бы таким сюжетом, но он вряд ли отказался бы от возможности наложить последний мазок, чтобы у нас от страха мурашки по телу забегали. Тургенева не устраивал подобного рода страх - дрожь, которая охватывает зимними вечерами собравшихся вокруг лампы детей, чьи мысли заняты призраками и упырями, когда ветер воет за стенами маленького домишки - он хотел, чтобы взрослый человек содрогнулся, задумавшись над таинством человеческой жизни.

* * *

Позднее Тургенев вернулся к форме повествования, уже ранее им опробованной, - к форме nouvelle. За неимением лучшего термина мы будем употреблять слово "повесть", имея в виду то, что по-английски называют коротким романом или длинным рассказом. Различие между этими двумя формами достаточно легко ощутимо, но определить его намного трудней, и такая же трудность возникает, когда требуется провести четкую грань между повестью и романом.

Например, "Ермолай и мельничиха" принадлежит к жанру рассказа - conte, если вам не претит французский термин. То есть все повествование здесь сконцентрировано в одном-единственном эпизоде: с помощью воспоминаний и косвенного повествования события нескольких лет умещаются в происшествия одной ночи. Это чрезвычайно опасный прием, который удается лишь очень взыскательным к себе художникам, - прием, чреватый тем, что смешение экспозиции и развития действия могут запутать и утомить читателя; и более того, эффект от рассказа в целом может оказаться совсем иным, чем от суммы отдельных частей, - как это и случилось с одной из новелл Мопассана, о которой речь впереди, где трогательная история превратилась в непристойный фарс. Как говорилось выше, если бы мне привелось писать об истории, рассказанной в "Ермолае и мельничихе", я бы предпочел форму хронологического повествования, начал бы с начала - с описания того, что пережила Арина у госпожи Зверковой, этого "ангела во плоти", и проследил, как отчаяние толкнуло ее на любовную связь с Петрушкой, а затем попытался объяснить, почему брак с бесчеловечным старым мельником сделал ее случайной любовницей бездельника Ермолая.

Однако пришлось бы одновременно задать себе вопрос: а можно ли передать эту историю таким образом?, Преимущество conte в том и состоит, что в нем все уже произошло и закончилось еще до того, как начался собственно рассказ. Ведь тут не то важно, какими людьми были Арина и Петрушка в действительной жизни и какую борьбу они вели против предназначенной им судьбы, а то, что судьба эта была уже за них решена, - а это и есть тема тургеневского рассказа. Примись я за характеры, мне непременно пришлось бы спросить себя:

а не было ли в моих героях каких-нибудь слабых черт, повинных в их участи, и так ли уж интересны подробности их борьбы с судьбой, чтобы стоило их описывать?

И, наконец, главный вопрос: не отвлеку ли я, вдаваясь в детали, внимание читателя от жестокого эгоизма, обрекшего двух этих людей на бесплодную жизнь и одиночество, или, если угодно, можно ли вообще создать "Мою последнюю герцогиню", рассказав поведанную в ней историю с точки зрения самой герцогини? Попытайся я изложить события таким образом, мною был бы сделан первый шаг на пути создания романа.

Но именно таким образом и стал писать Тургенев в дальнейшем, и хотя собрание его более поздних рассказов не столь прекрасная книга, как "Записки охотника", в нем есть три шедевра - "Часы", "Пунин и Бабурин"

и "Старые портреты".

Я рассматриваю их как рассказы, а не как повести или романы, что свидетельствует о том, насколько сложно определить различие между этими повествовательными жанрами. Трудность усугубляется еще и тем отношением, какое сложилось к ним у издателей и публики.

В викторианской Англии было принято считать, что роман - это повествование на три тома, или двести тысяч слов. В наши дни, когда у людей меньше терпения, а издательские расходы возросли, узаконены восемьдесят тысяч слов, и любой издатель скажет вам, что публика даже не посмотрит на книгу длиннее. Э. М. Форстер - а он на этом собаку съел утверждает: "Пожалуй, можно даже добавить, что протяженность романа не должна быть меньше пятидесяти тысяч слов". Романы Жоржа Сименона, которые французская публика считает таковыми, содержат около тридцати тысяч слов, и когда их издают в английских переводах, то обычно публикуют по два, чтобы придать вид настоящих романов. Все вышесказанное означает, что роман - это не только литературный жанр, но и некое условное обозначение, и в нашем дальнейшем рассуждении о жанре мы будем стараться, чтобы условное обозначение не подменило суть.

Романы Тургенева не отличаются длиной, редко достигая сакраментальных восьмидесяти тысяч слов, что, возможно, объясняет то обстоятельство, почему Форстер снизил предельную цифру, - ведь было бы нелепо, если бы одного из величайших романистов мира пришлось исключить из их числа единственно в угоду определению. Тургеневские повести обычно не отличаются краткостью и поэтому не очень-то подходят для антологий, куда включают короткие повествования. Но, как мне кажется, я вправе утверждать, что романы его - именно романы, а повести - скорее рассказы, как бы трудно ни было выразить, в чем их различие. Дмитрий Мирский, которого явно тоже волновала эта проблема, нашел весьма искусное решение, указав, что в повестях отсутствуют длинные и нередко утомительные разговоры об общих идеях, которые русский читатель полагал непременной принадлежностью "серьезного" романа. Еще до того, как мне довелось прочесть Мирского, я написал, что, в отличие от героев романа, герои повести не являются типическими образами, - то есть выразил ту ж° мысль, но иным путем, и, как мне думается, более адекватным.

В конце концов, Чехов - стопроцентный новеллист - был склонен вводить в свои рассказы скучные для коекого споры об общих идеях, что отнюдь не делает эти рассказы романами. Например, в "Дуэли", по длине не уступающей иному роману, полно таких споров, но это все-таки несомненно рассказ. Возможно, я несколько тут переусердствую, но даваемое мной определение соответствует моим взглядам на различие между романом и рассказом как различие в трактовке характеров: в романе они типические фигуры, а в рассказе - обездоленные, одинокие индивидуумы.

Именно в этом, на мой взгляд, состоит отличие романа "Отцы и дети" от великолепного рассказа "Пунин и Бабурин". В обоих произведениях использованы те же прототипы, которых мы встречаем в "Хоре и Калиныче"

и в "Накануне". Каждая история описывает коллизию, включающую человека действия и мечтателя - Дон Кихота и Гамлета, как сказал бы Тургенев. Человеком действия в рассказе является Бабурин; незаконнорожденный отпрыск дворянина, он приютил и опекает бедного старого романтика Пунина. На какой-то срок он нанимается в писцы к некой барыне, бабушке рассказчика, в которой Тургенев изобразил свою мать. Она распоряжается сослать на поселение крепостного, недостаточно проворно снявшего перед нею шапку (Тургенев показывал посещавшим его знакомым окно, сидя у которого его мать принимала знаки почтения от несчастных крепостных, отдаваемых ею в солдаты или ссылаемых на поселение). Бабурин выражает негодование и лишается места.

Следующий эпизод происходит семь лет спустя. Бабурин подобрал еще одно отверженное существо - сироту из хорошей семьи, на которой предполагает жениться, - Музу Павлову, но Муза вступает в любовную связь с никчемным дворянчиком, другом рассказчика.

Проходит еще двенадцать лет, и рассказчик снова встречает Бабурина и Музу. Пунин умер, а Музу, брошенную своим возлюбленным, снова спас женившийся на ней Бабурин. Затем Бабурина за политическую деятельность ссылают в Сибирь, куда Муза следует за ним и где он умирает, а она продолжает его дело - преданная революции, но засушившая в себе источник радости женщина.

Эта изумительная история - один из величайших шедевров художественной прозы - вполне могла бы стать сюжетом полновесного романа, но в том виде в каком ее подает Тургенев, она даже близко от него не лежит.

Конечно, можно вместе с Мирским сказать: причина в том, что здесь нет обычных для русского романа рассуждений о том о сем. Но позволю себе настаивать на моем объяснении: это не роман, потому что в нем нет типизации. Два главных героя отражают основную коллизию самого Тургенева коллизию между действием и поэтическим созерцанием; ни Пунин, ни Бабурин не представляют собой характеров, которые читатель мог бы примерить на себя, отождествить с собою. Они слишком своеобразны, слишком эксцентричны, слишком - я даже сказал бы - гротескны. Впечатление, производимое ими на читателя, такое же, как и на рассказчика: