Зигфрид Ленц - Живой пример Страница 2

И Валентин Пундт повторяет все сначала:

— Говорит Пундт, директор Пундт из Люнебурга. Госпожа Зюссфельд собиралась приехать за мной на вокзал, мы, видимо, разминулись. Будьте добры, передайте ей, что я поехал прямо в отель, где состоится наша встреча.

— Не делайте этого, — советует женский голос, — сестра уже на пути к вам, она выехала час назад, дорогу к вокзалу она знает хорошо.

— Благодарю, — говорит Валентин Пундт и вешает трубку, выволакивает багаж из кабины, выходит из зала, на этот раз через боковые двери, и направляется к почтовому ящику «необъятной величины».

Стоя у почтового ящика, он ждет и сквозь призму утомительного ожидания видит все вокруг искаженным, все двоится и троится у него в глазах, все вырастает до гнетущих размеров: внушительные фасады гамбургских отелей сдвигаются, угрожая зданию театра; универсальные магазины пытаются преградить дорогу всем проходящим; вереница машин — кажется, что это одни только фургоны химчистки и доставки канцелярской мебели, — никому не дает перейти улицу. Газетчик заманивает покупателей, выкрикивая сенсационную новость о беспримерном банкротстве. На специальном грузовике провозят традиционный подарок Норвегии городу Гамбургу — огромную ель, оплетенную веревками. Тут собирается толпа перед светофором. Там угрюмые рабочие окоченевшими руками сгружают кабельные барабаны. И везде вокруг дневной свет с трудом пробивается сквозь ноябрьскую пасмурную мглу.

Валентин Пундт ждет возле почтового ящика на Главном вокзале. На этот раз они — пока их коллеги на юге, получив такое же задание, работают над своим вариантом той же темы, — подготовят третий раздел новой хрестоматии для немецких школьников: «Примеры из жизни — жизнь как пример». Два первых раздела уже готовы, обсуждены, решение по ним принято; в хорошем темпе, почти без возражений они согласились на тексты для раздела «Труд и досуг»; со скрипом, как-то безрадостно создан был раздел «Родина и чужбина». Он вызвал множество сердитых вопросов и насмешливых ответов, и хотя текст, который они отработали, считается утвержденным, он все еще вызывает сомнения — правда, сомневается в нем не Валентин Пундт.

Пундт вспоминает, с каким трудом, скрепя сердце пришли они к согласию в конце последнего заседания. Каких же усилий стоит убедить других и как прискорбно, если им удается убедить тебя самого. В прошлый раз он был во всеоружии. Да где же она, наконец?

Ядовито-зеленая, точно вставшая на цыпочки машина приближается, лавируя, как по трассе слалома, с безрассудной лихостью между ожидающими такси, и останавливается перед ним. За грязными стеклами ему машет рука — скорей, скорей, здесь стоянка запрещена, — рука стучит в стекло, торопит Валентина Пундта; он наготове, он ни на секунду не выпустил из рук багаж, он уже обогнул машину, видит, что дверца открывается, спинка переднего сиденья приветливо и услужливо склоняется вперед, словно приглашая взгромоздить чемодан и портфель — осторожно, там бутылки! — на заднее сиденье, и тотчас отваливается обратно, в свое обычное положение, а Пундт втискивается в машину и захлопывает дверцу, не замечая, однако, что она защемила полу его длинного пальто.

— Доброе утро!

Рита Зюссфельд трогает с места. Ей нет надобности ни в зеркале заднего вида, ни в боковых зеркалах. Она трогает, вздохнув с удовлетворением, как всегда, когда ей удается доказать дорожному знаку, что он никому не нужен; пассажир, сидящий рядом, поворачивается к ней и кратко благодарит. Рита Зюссфельд поглядывает на «дворник» — единственный, хотя и усталый, но еще желающий работать.

— Двадцать минут кружу вокруг вокзала, все время в одном направлении, я давно уже знаю, что здесь не найти место для стоянки, а с кем надо в конце-то концов всегда встретишься, это неизбежно, вы хорошо сделали, что ждали у почтового ящика, раз мы договорились.

Рита Зюссфельд, как уже сказано, тронулась в путь. Она ведет свою маленькую машину мимо бензоколонки по улице с односторонним движением, зажав подрагивающую сигарету в накрашенных, но недокрашенных губах, — и это можно было заранее предсказать, равно как можно было предсказать слишком светлый тон губной помады и серые пятна на юбке и пальто, серые пятна от пепла, который она растирает, пожимая плечами, порой она смущенно улыбается, изображая огорчение, когда белесый скрюченный червь отламывается от сигареты и рассыпается по ее одежде. Как легко узнать Риту; все еще кажется, думает Валентин Пундт — он беззастенчиво выспрашивает ее своими взглядами, — да, все еще кажется, что она сию секунду откуда-то выскочила, бросилась, перепугано вскрикнув, с бутербродом в руке к гардеробу, все еще как, впрочем, во всем, беглый набросок автопортрета. Пальто нараспашку, прозрачный шарф завязан кое-как, эластичная лента, назначение которой придать ее пышным рыжеватым волосам, всей прическе строгость, сидит косо; позже, в отеле, директор Пундт, кроме того, обнаружит у Риты Зюссфельд только одну серьгу. Все у нее строго продумано, запланировано, приведено в действие, она приступает к исполнению своего замысла, но внезапно блеснет идея, или что-то отвлечет ее, или просто по зрелому раз мышлению пропадет охота, и ей не удается завершить начатое.

Дым кольцами подымается от подрагивающей сигаре ты, заволакивает гладкое веснушчатое лицо, по-детски выпуклый лоб, она щурится, одной рукой трет слезящиеся глаза, сейчас и вторая рука отпустит руль, но Валентину Пундту до этого и дела нет, и ничуть это его не тревожит, ибо почтенный педагог, только — только вышедший на пенсию директор гимназии, но собственному признанию, «водитель никакой».

Подготовился ли он и на этот раз со столь же потрясающей добросовестностью? Он подготовился подобающим образом. Привез ли он, кроме обусловленных текстов, и новые? Он — тяжелая рука педагога указывает на чемодан — запасся достаточным количеством текстов. А сушеными фруктами? Хватит ли у него сушеных фруктов, чтобы в критические минуты опять пустить по кругу кулек? У него их хватит.

Рита Зюссфельд улыбается и, улыбаясь, получает на всех перекрестках право преимущественного проезда, помогая себе иной раз усиленными и чересчур, пожалуй, темпераментными благодарными жестами, а знаки других водителей: эй, гляди, пальто защемило, эй, гляди, из дверцы торчит кусочек полы, эй, гляди, что-то там болтается, висит, подметая мостовую, — все эти знаки Рита Зюссфельд понимает совершенно превратно, усматривая в них выражение если не радости, то, во всяком случае, восхищения.

Рита Зюссфельд хочет проехать по мосту Кеннеди, но попытка не удается, она срывается просто потому, что дорогу через мост, видимо, ночью перекрыли, и все, чтобы проехать в желаемом направлении, устремились к Ломбардскому мосту, мимо Выставочного зала, охваченного в это утро — вот-вот готовое разразиться снегом или дождем, и, по всей вероятности, обычным для этих мест снегом пополам с дождем, — охваченного в это утро унынием, под стать времени года, унынием, которому так подвержены в ноябре кирпичные здания.

Не хотел бы Валентин Пундт посмотреть выставку? Она как раз открылась. Выставка достойна внимания: «Детские портреты кисти европейских художников». Да, если он выкроит время, то посетит эту выставку.

И вообще — Рита Зюссфельд отпускает руль, чтобы растереть кучку упавшего пепла по темно-синей шерстяной юбке, — в Гамбурге уйма достопримечательного, как раз в эти ноябрьские дни, и надобно тщательно рассчитать свое время, чтобы увидеть главное. Например, гамбургский порт отмечает юбилей. А в залах пароходства «Плантен ун Бломен» открыта традиционная выставка скандинавских продуктов. Интереснейшие вечера, утренники и прочее проводятся также в рамках Недели дружбы с полицией.

И Недели Баха. И Международного фестиваля кукольных театров. Время — если уж они выудят для себя что-нибудь стоящее — они найдут, их издателя, доктора Дункхазе, все равно нет в городе, он вернется только через несколько дней.

Переехав Ломбардский мост, Рита Зюссфельд сворачивает направо, что удается ей без каких-либо последствий, и едет вдоль Альстера, пустынной сейчас, апатичной, черным — черной реки; не видно белоснежных парусов, готовых дать балетное представление; стеклянные стены огромных зданий страховых обществ, где келейно управляют отечественными невзгодами, безуспешно ищут в воде свое колеблющееся отражение; на деревянных мостках не теснятся, с грозным шипением защищая свои позиции, вислозадые лебеди. Сейчас, в конце ноября, рекой безраздельно завладели дикие утки, кругловатые, точно темные стеклянные шары закрепленной якорем сети, они недвижными рядами покачиваются на воде. На фоне общеизвестной графики плакучих ив, слоняясь по так называемой пешеходной тропе, плохо различимые не столько из-за тумана, сколько из-за грязноватой дымки, молодые люди, довольствующиеся на удивление скудной одеждой, демонстрируют типичные гамбургские парочки: они играючи душат друг друга, применяют простой и двойной нельсон, пытаются совершить бросок на землю, выполнить захват шеи сверху, и ежесекундно сливают губы, скрытые длинными гривами.