Бойл Корагессан - Плотское познание Страница 2

Альф лежал у моих ног, тихонько ворча и скорбно глядя на меня голубым глазом, - безобиднейшее из существ. Я издал неопределенный звук, означавший согласие, и показал на Альфа:

- А пес ваш, у него что, артрит? Или дисплазия бедра?

Я был доволен своим вопросом: помимо глистов, дисплазия была единственным ветеринарным термином, какой я мог извлечь из кладовой памяти, и мне было ясно, что проблемы Альфа посерьезней, чем просто глисты.

- Еще чего! - рассердилась Алина. Она горько, глубоко вздохнула. - Все несчастья Альфа не от природы, а от людей. Его измучили, искалечили, изуродовали.

- Искалечили? - повторил я, чувствуя, как во мне вскипает возмущение - за прекрасную девушку, за невинное животное. - Кто?

Алина подалась вперед, глаза ее зажглись подлинной ненавистью. Она назвала крупную обувную фирму, вернее, прошипела название. Привычное и знакомое, оно повисло между нами в воздухе, внезапно сделавшись зловещим. Альфа использовали в эксперименте по проверке собачьей обуви - замша, кордовская цветная кожа, разные способы обработки. Собак ставили в этой обуви на бегущую дорожку, чтобы оценить скорость износа; Альф был в контрольной группе.

- В контрольной группе? - я почувствовал, как у меня на затылке волосы встают дыбом.

- Для убыстрения дела дорожку покрыли крупнозернистой наждачной бумагой. Отвернувшись к окну и закусив губу, Алина смотрела на бьющие в берег волны. Контрольная группа была без обуви.

Я был ошарашен. Хотел к ней подойти, утешить, но словно врос в кресло.

- Невероятно. Как они могли...

- Очень даже вероятно, - сказала она. Бросила на меня изучающий взгляд, потом прошла через комнату к стоявшей в углу картонной коробке. Я был взволнован ее рассказом и еще больше взволнован ее видом, когда она склонилась над коробкой в своем бикини "гортекс"; я вцепился в подлокотники кресла, словно это была тележка на "русских горках". Спустя мгновение она кинула мне на колени дюжину папок. На верхней стояло название той самой обувной фирмы, и она содержала вырезки из газет, несколько страниц журнала с записями о работе оборудования и сменах сотрудников на предприятии в Гранд-Рапидс, да еще план лаборатории. На других папках были названия косметических фирм, биомедицинских исследовательских центров, меховых и консервных фабрик, предприятий по переработке мяса. Сев на край кофейного столика, Алина смотрела, как я все это листаю.

- Про тест Дреза слыхали?

Я ответил пустым взглядом.

- Кроликам пускают в глаза всякую химию и смотрят, когда они ослепнут. Кролики сидят в клетках, их тысячи там, а эти берут шприцы и колют им в глаза - и вы знаете, для чего; ради какой такой высокой цели это делается даже сейчас, пока мы разговариваем?

Я не знал. Прибой накатывал на берег. Я посмотрел на Альфа, потом опять в ее гневные зрачки.

- Тушь для ресниц, вот для чего. Тушь для ресниц. Они калечат тысячи и тысячи кроликов, чтобы женщины могли, как шлюхи, краситься.

Я подумал, что тут она хватила через край, но, взглянув на ее светлые ресницы и крепко сжатые губы без следа помады, понял, что она за свои слова отвечает. Как бы то ни было, она завелась не на шутку и закатила мне лекцию часа на два, жестикулируя безукоризненными руками, приводя цифры, роясь в папках с диковинными фотографиями безногих крыс и накачанных морфием мышей-песчанок. Рассказала, как самолично вызволила Альфа, проникнув в лабораторию с шестью другими членами Армии любителей фауны - боевой организации, в честь которой Альф получил свое имя. Поначалу Алина довольствовалась рассылкой писем и демонстрациями с плакатами на шее, но потом ради спасения бесчисленных жизней животных перешла к более радикальным действиям: нападениям, взломам, диверсиям. Она описала, как с ребятами из организации "Вначале - Земля!" загоняла стальные прутья под кору деревьев, предназначенных к рубке в лесах Орегона, как вырезала мили колючей проволоки на скотоводческих ранчо Невады, как уничтожала записи в биомедицинских лабораториях по всему побережью, как вставала между охотниками и горными баранами в горах Аризоны. Я мог только кивать, издавать отрывочные восклицания, печально улыбаться и присвистывать - вот те на, дескать. Наконец она остановила на мне свои беспокойные глаза.

- А вы знаете, что Айзек Башевис Зингер сказал?

Мы откупорили уже по третьей бутылке. Солнце село. Я понятия не имел.

- У животных каждый день - новый Освенцим.

Я опустил глаза, поглядел на янтарную жидкость сквозь горлышко бутылки и горестно кивнул головой. Сушилка отключилась полтора часа назад. Я стал раздумывать, поедет ли она со мной ужинать и, если поедет, что будет есть.

- Э, мне тут пришло в голову, - начал я, - если... если бы вы согласились поехать куда-нибудь перекусить...

Альф выбрал этот момент, чтобы подняться с пола и помочиться на стену позади меня. Алина соскочила с края стола, выбранила его и мягко выпроводила за дверь; мое предложение об ужине повисло в воздухе.

- Бедный Альф, - сказала она со вздохом, вновь поворачиваясь ко мне и пожимая плечами. - Слушайте, я, наверно, совсем тут вас заговорила; честно, я не хотела, но это ведь такая редкость - найти человека, настроенного на твою волну.

Она улыбнулась. Настроенного на твою волну. Эти слова взбудоражили меня и зажгли, вызвали во мне дрожь, добравшуюся до самых глубин репродуктивного тракта.

- Так как насчет ужина? - настаивал я. В голове мелькали названия ресторанов - это непременно вегетарианский должен быть? Сможет она хотя бы запах жареного мяса вынести? Творог из козьего молока, арабский салат "табуле", соевый сыр, чечевичная похлебка, брюссельская капуста. У животных каждый день - новый Освенцим. - Там, где без мяса, конечно.

Она посмотрела на меня, и только.

- Дело в том, что я и сам мяса не ем, - соврал я, - во всяком случае, больше не ем, - на бутербродах с копченым мясом, выходит, точку поставил, - но я не очень-то знаю места, где... - тянул я неуверенно.

- Я веганка, - сказала она.

После двух часов ослепших кроликов, четвертованных телят и изувеченных щенков я не смог удержаться от шутки:

- А я венерианец.

Она засмеялась, но, мне показалось, как-то принужденно. Веганы, объяснила она, не едят мяса, рыбы, сыра, яиц, не пьют молока, не носят шерсти и кожи - и меха, конечно.

- Конечно, - сказал я. Мы оба стояли над кофейным столиком. Я чувствовал себя немножко по-дурацки.

- Почему бы нам просто-напросто здесь не поужинать, - предложила она.

Глубокое биение океанских волн, казалось, проникло в меня до самой сердцевины, когда мы с Алиной в ту ночь лежали в постели, и я узнал все о текучести ее рук и ног, о сладости ее растительного языка. Альф, распростертый на полу подле нас, во сне скулил и постанывал, и я благословлял его за недержание мочи и за собачью тупость. Что-то со мной творилось - я чувствовал, как подрагивали подо мной доски пола, чувствовал каждый удар прибоя и был готов со всем этим слиться. Утром я позвонил на работу и сказал, что еще не выздоровел.

Алина наблюдала из кровати, как я набираю номер фирмы и объясняю, что воспаление переместилось из верхних дыхательных путей в кишечник и ниже, и ее глаза говорили мне, что я весь день проведу здесь, рядом с ней, снимая кожицу с виноградин и опуская их одну за другой в ее полуоткрытый ожидающий рот. Но тут я ошибся. Уже через полчаса, позавтракав пивными дрожжами и какой-то корой, вымоченной в йогурте, я ходил взад и вперед по тротуару около большого мехового магазина в Беверли-хиллс, размахивая плакатом с надписью КАКОВО ВАМ КУТАТЬСЯ В ТРУП? красными буквами, стекавшими как кровь.

Это было нечто. Я видал по телевизору марши протеста, антивоенные митинги, демонстрации негров и тому подобное, но сам никогда на улицах не околачивался, лозунгов не выкрикивал, палку с плакатом в руке не сжимал. Нас было человек сорок, женщины в основном, мы махали плакатами проезжавшим машинам и мешали людям ходить по тротуару. Одна женщина вымазала себе лицо и руки кольдкремом, смешанным с чем-то красным, Алина где-то откопала драный норковый палантин из тех, что сшиты из цельных шкурок, от головы до хвоста, со свисающими крохотными лапками, и разрисовала зверькам морды алой краской, чтобы они выглядели только что убитыми. Она нацепила этот зловещий стяг на длинную палку и стала им размахивать, дико завывая и крича: "Мех - это смерть, мех - это смерть", пока заклинание не подхватила вся толпа. День был не по сезону жаркий, мимо, сверкая на солнце, проносились "ягуары", пальмы под легким ветерком покачивали листьями, и никто не обращал на нас ни малейшего внимания, кроме одного-единственного продавца, плотно сжавшего губы и пялившегося на нас из-за безупречно чистой витрины.

Я вышагивал по тротуару, чувствуя себя уязвимым, выставленным на всеобщее обозрение, но вышагивал все-таки - ради Алины, ради всех лисиц и куниц и ради себя самого тоже; я ощущал, как с каждым шагом гордость моя надувается воздушным шаром, как в меня вливается воздух святости. До сих пор я, как все, носил замшу и кожу - высокие ботинки, кроссовки на воздушной подошве, куртку военного образца, которая у меня еще со школы. И если в отношении меха я был чист, то потому только, что не испытывал в нем ни малейшей нужды. Жил бы я на Юконе - а иногда, клюя носом на рабочем совещании, я ловил себя на таких мечтах, - носил бы мех как миленький, без всяких угрызений совести.