Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник) Страница 2

В романе «Сесиль» полковник в отставке Сент-Арно по похожему мотиву (защищая честь) может вызвать на дуэль и убить всякого, кто поставит под сомнение репутацию его жены. Сент-Арно поступит так не «в угоду предрассудкам», а, скорее, потому что он «гвардейский офицер с головы до пят» и не знает иного способа добиваться цели, как с оружием в руках. Но гораздо важнее, что Сент-Арно – гордец и человек решительных действий («Он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент.») Сент-Арно сам устанавливает пределы дозволенного, в особенности, когда дело касается его жены. Нарушителя расплата настигает немедленно.

Выделим еще одну особенность творческой манеры Фонтане – обилие деталей и подробностей, многие из которых, на первый взгляд, представляются «информативным излишеством» или своего рода «виньеткой», стилистическим украшением. Однако на поверку детали и подробности, даже проговоренные вскользь, оказываются многофункциональными и многозначными.

Приведем пример из романа «Сесиль». Три имени абсолютно не связанных друг с другом известных людей названы в разных ситуациях, при разных обстоятельствах: Роза Бонёр, Клопшток и Аврора фон Кёнигсмарк. Три знаменитых имени, выполняющие разный комплекс функций, в итоге образуют стройную смысловую последовательность – подтекст, уточняющий, нюансирующий портрет главной героини.

Художница мадемуазель Роза, среди рисунков которой обнаружился пейзаж с коровами, умиливший Сесиль, сказала, ссылаясь на общепринятое мнение: «Дама должна рисовать цветы, а не животных. Этого требует свет, обычаи, приличия. Анималистка чуть ли не нарушает благопристойность. Это дело щекотливое. Поверьте, рисовать животных, профессионально или по склонности, – это судьба». Затем она привела свое прозвище (смысл игры слов раскрыт в примечаниях), созвучное имени французской анималистки, сторонницы женской эмансипации, разрушавшей покой благопристойных сограждан слухами о своей нетрадиционной сексуальной ориентации. В дальнейшем Сесиль, которой оказалась непонятна соль шутки, спросила об этом у мужа, и тот ответил весьма двойственно: «На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке».

Так имя французской художницы Розы Бонёр, мимолетно упомянутое в романе (вначале даже просто подразумеваемое, а не названное), не только ставит под сомнение границы дозволенного женщине в искусстве, но и провоцирует размышление о том, что должна и чего не должна знать светская женщина, а также подчеркивает специфику познаний заглавной героини в разных культурных областях.

Когда Сент-Арно упрекнул жену в недостаточной культурной осведомленности, он одновременно сформулировал свои представления о целях чтения и очертил ее круг чтения – может, и широкий, но, с его точки зрения, бессмысленный и «бесполезный»: «Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: „Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке“. Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни?» В дальнейшем станет еще более явственной специфика литературных предпочтений героини и будет назван текст, близкий ей.

Галерея портретов Кведлинбургского аббатства, вернее, портрет одной из настоятельниц, Авроры фон Кёнигсмарк, напомнил героине об историческом романе, который увлек ее примерно год назад. (Надо сказать, что Сесиль никогда не проявляет внимания к предметам, руководствуясь только эстетическими или антикварно-историческими соображениями.) Из романа Сесиль узнала о подробностях бурной жизни прекрасной графини Кёнигсмарк и, по всей видимости, восприняла ее как фигуру родственную, ощутив близость их судеб: обе красавицы и обе долгое время терпели сомнительное положение любовниц высокородных мужчин (Аврора была любовницей саксонского курфюрста).

Третье имя из рассматриваемого нами ряда, упомянутое во время все того же осмотра достопримечательностей Кведлинбурга, – Фридрих Готлиб Клопшток, немецкий поэт, кумир штюрмеров – заставляет задуматься о возможных аллюзиях Фонтане на знаменитый роман И.В. Гете «Страдания молодого Вертера». Гетевская Лотта, произнеся в сцене после грозы только одно слово: «Клопшток!» – безоговорочно убедила Вертера в общности их вкусов, идеалов, жизненных устремлений. Сесиль, в отличие от Лотты и всех участников экскурсии, совершенно не знала поэта. В ее глазах Клопшток не выдерживал никакого сравнения с Регенштайнером, запертым когда-то в ящике «разбойником».

Таким образом, имя Клопштока позволяет выявить противоположный, если не сказать контрастный, Сесили литературный женский персонаж. Имя Розы Бонёр маркирует актуальную полемику по «женскому вопросу». Имя же Авроры фон Кёнигсмарк вводит образ выдающейся женщины прошлого. А все три имени вкупе характеризуют достоинства и недостатки круга чтения героини – своего рода проекцию ее судьбы и характера.

Уже приходилось говорить, что и для Фонтане-поэта, и для Фонтане-автора очерков, и для Фонтане-романиста существовала единая художественная задача: лейтмотив всей его долгой творческой жизни – воссоздание образа родины. Этот тезис, безусловно, не гипербола. Картина Пруссии, как пазл, складывается из множества фрагментов, любовно и тщательно прорисовываемых мастером Фонтане на страницах его книг. Он вплетает в повествование исторические экскурсы, описания ландшафтов, легенды, он запечатлевает образы своих современников (вот два берлинца в путешествии, вот немецкие юноши-спортсмены, вот типичная берлинская няня), он даже воспроизводит берлинский жаргон своего времени.

Кто-то скажет: это время ушло, мир изменился, «старик Фонтане» устарел. Что ответить? Наверное, то, что вряд ли когда-нибудь устареет мастерство проникновения в человеческий характер, вряд ли перестанет восхищать умение «просветлять» даже трагические перипетии, вряд ли перестанет удивлять дар красноречивой, многозначной детализации действительности.

И. Черненко

Сесиль

Глава первая

– Тале, второй класс.

– Последний вагон, сударь.

Пожилой господин далеко за пятьдесят, к которому было обращено это указание, подал руку своей даме и медленным шагом, каким сопровождают выздоравливающих, повел ее к концу состава. Все верно, табличка, вывешенная на вагоне, сообщала: «На Тале».

Это был один из новых вагонов с откидной лестницей. Господин, одетый с особой щеголеватостью (синий сюртук, светлые панталоны и коралловая булавка в галстуке), поднявшись по лестнице, обернулся, чтобы помочь своей даме войти в вагон. Все места еще были свободны, можно было занять любое, но зато и выбор был мучительным. Прошло не меньше минуты, прежде чем стройная дама в черном платье приняла трудное решение и заняла подобающее ей место. Сопровождавший ее господин, расхаживая из конца в конец вагона, то и дело открывал и закрывал окно и выглядывал на перрон, словно ожидая кого-то. Однако, судя по всему, его беспокойство не имело отношения к вопросу о месте, И действительно, он успокоился лишь тогда, когда слуга в полуливрее вручил ему билет и багажную квитанцию. При этом слуга извинялся за опоздание и постоянно называл пассажира господином полковником.

– Хорошо, хорошо, – отвечал тот, кого так упорно величали господином полковником. – Наш адрес ты знаешь. Держи лошадей в порядке; выезжай каждый день по часу, не дольше. И будь осторожен на асфальте.

Потом появился кондуктор и с почтительным поклоном компостировал билеты пассажира, безошибочно распознав в нем старого военного.

Наконец, поезд тронулся.

– Слава Богу, Сесиль, – сказал полковник, чей зоркий и почти колючий взгляд стал лишь острее из-за небольшого бельма на левом глазу. – Слава Богу, Сесиль, мы одни.

– Надеюсь, одни и останемся.

На этом разговор снова прервался.

Всю ночь накануне шел дождь, и городской квартал, протянувшийся вдоль реки, по которому сейчас проезжал поезд, был затянут легкой утренней дымкой, достаточно прозрачной, чтобы позволить нашим пассажирам рассмотреть задние стены домов и окна спален, в большинстве своем раскрытые настежь. Странные вещи представали здесь взору, но замечательнее всего были увеселительные заведения и летние сады, разбитые под высокими арками железнодорожных мостов. Весь сад между черными от сажи флигелями состоял из шести-восьми шаровидных акаций, вокруг них было расставлено столько же окрашенных в зеленый цвет столов и прислоненных к ним садовых стульев. Перед входом в винный погреб стояла ручная тележка, запряженная собакой, и было отчетливо видно, как в погреб вносят корзины и бутылки и столько же пустых бутылок выносят из погреба. В углу зевал сонный кельнер.