Лица в воде - Дженет Фрейм Страница 20

на ключ, обе были заставлены кроватями, тесно примыкавшими друг к другу так, что почти не оставалось пространства для прохода и переодевания. Личных шкафчиков или других предметов мебели, куда можно было бы убрать пожитки, если бы нам разрешили их иметь, не было. Тем, кому они могли понадобиться, предлагали одиночные палаты в крыле на нижнем этаже и наверху, где также располагались две спальные комнаты для надежных пациенток, которых не было нужды запирать на замок. Сначала меня определили в одну из палат, закрываемых на ключ; мои ноги упирались в изголовье кровати Барбары. Ночью Барбара не спала. Она сидела на кровати, потирая руки и похихикивая.

Очень скоро из-за моей привычки бродить по ночам меня перевели в одну из комнат в коридоре на нижнем этаже. По утрам всех пациентов из одиночных и общих палат собирали в крохотной умывальной комнате, чтобы раздать одежду. Надежды на то, что получится помыться, было мало; входившего сразу сбивала с ног застаревшая вонь немытых тел. Голые, в тесноте, словно скот на распродаже, мы ждали беспорядочной раздачи наших вещей, причем одного или двух предметов обычно не хватало. Как-то раз я обнаружила, что мне не выдали штаны. Я подняла шум. Мне начинало нравиться поднимать шум, протестовать и пытаться отстаивать свои права и права других пациентов, за которых я чувствовала себя ответственной. Я громко пожаловалась: «Мне не дали штаны».

«Штаны? – воскликнула старшая медсестра Вулф, острая на язык, миниатюрная, спортивного сложения, с непреклонным как скала лицом, которое она ежедневно покрывала плотным слоем косметики, служившей той же цели, что и лишайник на камнях. – Да зачем они тебе? Тут мужиков нет».

Так и было. Единственные представители мужского пола, с кем мы сталкивались, были повара с небритыми лицами, которые подносили ко входу почерневшие подносы с сосисками и тушеным мясом.

Так я и проходила весь день – без штанов; иногда не приносили чулки; каждый месяц я боялась того момента, когда мне придется попросить выдать гигиенические прокладки, потому что пару раз получала отказ, при этом перегруженный обязанностями работник заявил: «Задницу свою попроси». В конце концов мне все стало безразлично; если я хотела в туалет (а хотелось мне часто) и просила разрешения выйти из-за стола, а мне отказывали, я соскальзывала со своего места под столешницу и мочилась прямо на пол, как животное.

Наступила зима, наше здание не отапливалось, и было холодно; иногда дождь шел днями напролет, и нам было слышно, как в лужах шумит и булькает вода, но нам ничего не было видно, потому что нижнюю часть окон заколотили, как в доме, где поселилась чума. Я вспоминала о том, какой была жизнь в седьмом отделении, о его ярких красках и доброте персонала, о милых меланхоличных пациентках, рассказывавших о своих болях и печалях, бессонницах и сентиментальных переживаниях человека, не утратившего разум, рассказывавших о доме, родственниках и планах на будущее; все казалось таким чистым, надежным и безопасным. Я вспоминала плакучую иву и арфу, теперь уничтоженную морозом и сыростью, и старшую медсестру Крид, обходившую, прихрамывая, палаты со стенами, выкрашенными в пастельные тона, расстилавшую яркие скатерти, разглаживавшую ладонями покрывала веселой расцветки. Дни проходили, складывались в стопки, как слои изоляционного материала, заглушали наше звучание даже для нас самих, так что будущее, если когда-нибудь и наступило бы, не смогло бы нас услышать; новые дни хоронили нас; мы были как люди, погребенные под завалами, которых спасатели, блуждающие в темноте, подсвечивающие свой путь фонариками и зовущие нас, не могут услышать и в конце концов сдаются, потому что никто не отзывается; порой, место крушения даже раскапывают и находят уже трупы. Так что время, как снег, сыпалось на нас, заглушая наши крики и наши жизни, и некому было его развеять.

Пташка без крыла

Из Рая снизошла

И на стенах скакала смело.

Ее лорд, что земель не имел,

Без рук ухватить сумел,

Без коня помчал, в Белый Зал

Королю доставил умело[8].

Интересно, помогло бы, если бы мы стали разговаривать загадками, скрестив руки на груди?

13

В конце концов мне разрешили покинуть свое место за специальным столом и присоединиться к остальному рою. Мне было страшно. Я разместилась на одной из длинных деревянных скамей и повернулась к Бетти, сидевшей на другом ее конце. Я улыбнулась ей. Я надеялась, что так я смогу показать свою доброжелательность и желание помочь. Неожиданно я почувствовала тяжелый удар кулаком, прямо по носу, мои глаза наполнились слезами, сначала от боли, затем от безысходности и одиночества: как можно кому-то помочь, если он будет драться? Ко мне подошла медсестра.

«Это место Бетти. На этой скамейке сидит только она. И она из тех, кто может убить».

«Почему вы меня не предупредили?» – спросила я.

«Ну… Мне было интересно посмотреть, – ответила она честно. – Не расстраивайся. Обычное дело. Давай, присоединяйся к веселью».

В некоторые дни для нас устраивали конфетную потасовку – особое развлечение как для работниц лечебницы, которые часто говорили, что «сами чокнулись уже, проводя столько времени на дежурстве», так и для пациенток. Медсестры, заскучавшие оттого, что давненько не было драк, приносили пакет леденцов, продававшихся в жестяных банках, которые каждые две недели приобретали на деньги из средств, выделявшихся на социальное обеспечение пациентов. Леденцы в бумажных обертках высыпали по центру комнаты, и получал их тот, кто добирался до них первым; народ начинал волноваться, завязывались драки, на пациенток надевали смирительные рубашки, раздавались звуки свистка; и общее напряжение, которое периодически нарастало до критической величины как среди больных, так и среди медсестер, которые давным-давно вынуждены были подавить в себе всякое желание «заботиться» об обитателях лечебницы и превратились в переутомленных и опустившихся надзирателей, зачастую получавших от происходящего садистское удовольствие, шло на спад. На некоторое время.

После схватки, когда со всеми перебранками было покончено, воцарялась необыкновенная тишина, по комнате разливалась полудрема, иногда был слышен смех, и те, кто преуспел, крепко охраняли свою сладкую, липкую добычу. Вкус у ирисок всегда был один и тот же – пережженного сиропа, отдававшего тиной, от которого тошнило и в то же время становилось уютно на сердце. Хотя мне невероятно хотелось поучаствовать, я никогда не присоединялась к битве и наблюдала за ней со стороны; меня переполняло отвращение от осознания того, что сотрудники больницы напрочь позабыли, что их подопечные были людьми, и обращались с ними как с животными в