Джордж Элиот - Мельница на Флоссе Страница 21

Следующая неприятность относилась до его спутниц: это был подъем на полированную дубовую лестницу, ковер который был свернуть и спрятан в порожней спальне. Подъем по ее блестящим ступенькам мог бы служить в варварские времена испытанием, после которого только одна незапятнанная добродетель оставалась совершенно-невредимою. Привязанность Софи к этой полированной лестнице навлекала ей горькие упреки со стороны мистрис Глег; но мистрис Теливер не отваживалась делать никаких замечаний, считая себя только совершенно счастливою, когда она с детьми достигала совершенно благонадежно нижнего этажа.

– Мистрис Грей, Бесси, прислали мою новую шляпу, – сказала мистрис Пулет трогательным голосом, когда мистрис Теливер поправляла свой чепчик.

– Неужели, сестра? – сказала мистрис Теливер с видом большего участия. – Ну, как она вам нравится?

– Вынимать, да укладывать вещи – только портить их, – сказала мистрис Пулет, вынимая связку ключей из кармана и смотря на них пристально. – Но жаль будет, если вы уйдете не увидев ее. Почем знать, что не может случиться.

Мистрис Пулет тихо покачала головою на это последнее замечание, которое заставило ее решиться выбирать один ключ.

– Боюсь, хлопотно вам будет доставать ее, сестра, – сказала мистрис Теливер: – а хотелось бы взглянуть, какое она вам сделала тулье.

Мистрис Пулет встала с меланхолическим видом, отперла одну половинку очень блестящего шкафа, где, пожалуй, вы могли бы поспешно подумать, находилась новая шляпка. Не тут-то было. Подобное предположение мог бы сделать человек только очень поверхностно знавший все обыкновение семейства Додсонов. Мистрис Пулет искала в этом шкафу вещь, которую легко было спрятать между бельем: это был ключ от двери.

– Вам придется идти со мною в парадную спальню, – сказала мистрис Пулет.

– Дети могут идти с нами, сестра? – спросила мистрис Теливер, которая видела, как этого хотели, Магги и Люси.

– Пожалуй, – сказала тетка Пулет в раздумье: – оно будет вернее, если они пойдут с нами, а то они станут здесь все трогать, если их оставить.

Итак, они отправились в процессии вдоль блестящего скользкого коридора, мрачно освещенного через полукруглое окошко, подымавшееся над закрытой ставнею: действительно, это было очень торжественно. Тетка Пулет остановилась, отперла дверь, открывавшуюся во что-то еще более таинственное, нежели самый коридор: это была темная комната, в которой внешний свет, слабо проникавший, обнаруживал какие-то трупы, окутанные белыми саванами; все прочие предметы, ничем непокрытые, стояли вверх ногами. Люси ухватилась за платье Магги, и сердце Магги било тревогу.

Тетка Пулет отворила одну половину ставень и потом отперла гардероб с меланхолическою расстановкою, которая была совершенно под стать погребальной торжественности целой сцены. Усладительный запах розовых листьев, выходивший из гардероба, придавал особенную приятность процессу распаковывание, хотя появление шляпки из-под массы листов чайной бумаги не произвело достаточного впечатление на Магги, ожидавшую чего-то сверхъестественного. Но немногие вещи озадачили бы так мистрис Теливер; она оглядывала шляпку кругом в продолжение нескольких минут в глубоком молчании и потом – сказала трагически:

– Ну, сестра, вперед ни слова не стану говорить против полной тульи!

Это была важная уступка, и мистрис Пулет почувствовала ее, она чувствовала, что такая жертва не могла оставаться без вознаграждения.

– Хотите взглянуть, сестра, как она сидит? – сказала она печально: – я поболее открою ставню.

– Пожалуй, если вам, сестра, не трудно снять чепчик, – сказала мистрис Теливер.

Мистрис Пулет сняла чепчик, обнаруживая коричневую шелковую шапочку с накладными локонами, которую обыкновенно вы встречали у зрелых и благоразумных женщин того времени, и, надев шляпку на голову, повернулась медленно кругом, как парикмахерская кукла, чтоб мистрис Теливер могла оглядеть ее со всех сторон.

– Я думала, что этот бант на левой стороне лишний; как вы находите, сестра? – сказала мистрис Пулет.

Мистрис Теливер посмотрела пристально на указанный пункт, и повернула голову на одну сторону.

– Нет, я думала так лучше, как есть. Если вы станете поправлять, сестра, будете раскаиваться.

– Правда, – сказала тетка Пулет, снимая шляпку и глядя на нее задумчиво.

– Сколько она вам поставит за эту пшику, сестра? – сказала мистрис Теливер, которой ум был занят теперь возможностью сочинить себе скромное подражание этому chef-d'oeuvre, из шелкового остатка, который у нее был дома.

Мистрис Пулет свинтила свой рот, покачала головою и – сказала шепотом:

– Пулет платит за нее; он сказал, чтоб у меня была лучшая шляпка в гарумской церкви.

Она начала медленно укладывать ее, и мысли ее, по-видимому, приняли грустный оборот, потому что она покачала головою.

– Ах! – сказала она наконец: – кто знает, может быть, мне не придется надеть ее и двух раз.

– Не говорите этого, сестра! – сказала мистрис Теливер. – Я надеюсь, вы будете здоровы это лето.

– Ах! да ведь кто-нибудь может умереть в семье. Была же смерть вскоре после того, как я купила свою зеленую атласную шляпку. Двоюродный брат Абот может умереть: после него придется носить креп по крайней мере полгода.

– Это было бы несчастье, – сказала мистрис Теливер, совершенно находя возможною такую кончину. – Удовольствия нет большего носить шляпку на второй год, особенно, когда тульи так часто меняются: фасон не протянется и два лета.

– Ах! все так бывает на свете, – сказала мистрис Пулет, запирая шляпку в гардеробе. Она пребывала в молчании, разнообразя его только покачиванием головы, пока они не вышли из таинственной комнаты и не вернулись опять в ее комнату; потом она – сказала, заливаясь слезами:

– Если вы, сестра, не увидите более этой шляпки, пока я не умру и меня не схоронят, то вспомните, что я вам показала ее сегодня.

Мистрис Теливер чувствовала, что ей должно показаться тронутою, но она была женщина полная, здоровенная и вовсе не слезоточивая; она не могла так много плакать, как ее сестра Пулет, и часто чувствовала этот недостаток на похоронах. Все усилия ее вызвать слезы ограничились одним карикатурным сжатием мускулов лица. Магги смотрела на все это внимательно и сознавала, что с шляпкою ее тетки была соединена печальная тайна, которую ей не открывали, как будто она не могла ее понять по молодости, но которую она поняла непременно – она была в этом уверена, если б ей только ее доверили.

Когда они сошли вниз, дядя Пулет – заметил с некоторою едкостью, что верно барыня его показывала свою шляпку и потому оставались они так долго наверху. Тому казался этот промежуток еще продолжительнее, потому что он все время сидел в очень неприятном принуждении на кончике софы, прямо против дяди Пулета, на него посматривавшего своими серыми, моргавшими глазами и по временам его называвшего «молодой сэр».

– Ну, молодой сэр, чему вас учат в школе? – спросил его дядя Пулет.

Том посмотрел очень простовато, провел рукою по лицу и ответил:

– Не знаю.

Так неприятно было сидеть tele-a-tete с дядею Пулет, что Том не мог даже смотреть на гравюры, висевшие на стене, на мухоловки и удивительные цветочные горшки. Он ничего не видел, кроме штиблетов своего дяди. Не то, чтоб Том особенно боялся умственного превосходства дяди, напротив, он решил в своем уме, что никогда не будет джентльменом-фермером, потому что он не хотел быть похожим на такого тонконогого, глупого малого, каков был его дядя Пулет – ну чистая разваренная репа. Мальчик выглядит дурачком часто не потому, чтоб он был под особенным влиянием уважение к старшим; часто, пока вы стараетесь ободрять, предполагая, что он совершенно подавлен превосходством ваших лет и вашей мудрости, он думает про вас, что вы удивительный чудак. Я могу вам подсказать здесь только одно утешение, что, вероятно, греческие мальчики думали то же самое про Аристотеля. Но когда вы успели усмирить ретивую лошадь, отдуть извозчика, или когда у вас ружье в руках, тогда эти застенчивые мальцы считают вас удивительным характером, вполне достойным уважения; по крайней мере таковы были чувства Тома в этом отношении. В самые нежные годы своего ребячества, когда еще кружевная оборка виднелась из-под его фуражки, он часто посматривал в решетчатую калитку, грозя пальчиком и ворча на овец, с явным желанием внушить ужас в их удивленные умы, и с раннего возраста обнаруживал таким образом жажду господства над низшими животными, дикими и домашними, включая жуков, соседских собак и меньших сестер, господства, считавшегося во все века необходимою принадлежностью человеческого рода. Теперь мистер Пулет ездил верхом только на пони и был самым миролюбивым человеком в отношении опасного огнестрельного оружие, которое могло выпалить так, само по себе, без всякого постороннего желание. Том таким образом сознавался одному из своих товарищей, на откровенной беседе, не без достаточного основание, что дядя Пулет был себе простофиля, замечая в то же самое время, что он был очень богатый человек.