Роберт Музиль - Мечтатели Страница 22

Йозеф. Ты на удивление спокоен. Неужели не понимаешь: рука, подававшая тебе блюда, возможно, уже запятнана виной. Рот, которому ты верил, едва лишь он открывался, уже солгал. Ты думал, что живешь среди родных, а сквозь стены все время заглядывали чужие глаза. На тебя навлекли самый страшный позор, какой только можно навлечь на мужчину!.. (Пытается поправить себя.) Конечно, я не берусь утверждать, что все непременно так и есть.

Томас (отвечает, весьма задумчиво). Знаешь, что я тут вижу? Что любовь к одному избраннику, собственно, не что иное, как отвращение ко всем людям.

Йозеф. По-моему, ты... Да, по-моему, ты и впрямь бесчувственный.

Томас. У меня чувства очень шаткие.

Йозеф. Нет-нет, я хочу поговорить с Региной. Ее место в упорядоченных, надежных обстоятельствах. (Хочет встать.)

Томас (удерживая его). Что же ты ей скажешь? Как намерен поступить?

Йозеф (озадаченно). Ну а ты-то как поступишь? (Внезапно.) Томас! Давай все забудем! Я не буду поминать старое. Мы должны взять себя в руки. У нас один и тот же враг.

Томас (упорно оставаясь в задумчивости). Это совсем разные ситуации. Между Марией и Ансельмом не произошло ничего; разве только что-то начинается. Между Ансельмом и Региной кое-что произошло и закончилось - или окочурилось! То, что ты называешь их грехами.

Йозеф. Ты так уверен?

Томас. Мы с Региной достаточно подробно все это обсудили. Ты куда?

Йозеф встал.

Йозеф. Теперь я тем более должен поговорить с Региной. Хочу, чтобы мое несчастье получило по крайней мере ясное, чистое завершение. Пусть она, глядя мне в глаза, признается в своих ужасных заблуждениях, если сможет, если стыд не скует ей язык.

Томас. Вряд ли она начнет с таких речей. Ведь она понимает, что, кроме дурацких авантюр, рассказывать нечего. Какой-то болван, пустослов, сердцеед или силач, атлет - хоть силой он даже с маленькой лошадью тягаться не может! - вдруг вырастает до чудовищных размеров: любовь! Так же и страх: там растет неизвестное. В обоих случаях - неизвестное. Можешь себе представить? Вот именно, я тоже с трудом. Неизвестное, как будто бы окружающее нас всех, для иных людей порою, очевидно, вырастает. Похоже, есть люди, у которых расшатано все то, что у других прочно закреплено. И оно отрывается... Кстати, сколько удовлетворения - задним числом установить, что повод звали Францем или еще как-нибудь и всеми дурацкими словечками и уверениями, какими влюбленные заражают друг друга. Она, конечно же, знала, что это недостойно.

Йозеф. Если вообще позволительно вдаваться в подобные размышления: ей надо было в свое время довериться мне!

Томас. Ты бы доказательно установил сей моральный изъян и был бы прав. С тем же успехом она могла бы пойти к врачу и услышать от него: эротомания на истероидно-неврастенической основе, фригидный синдром при патогенной необузданности и прочая, что опять-таки было бы справедливо! Потому что она поглощала эти, с позволения сказать, приключения как заядлый курильщик и единственным признаком, что доза достигла максимума, была скука пресыщенности. Наверно, в конце концов она вообще не могла смотреть на мужчину, не...

Йозеф. Что "не"?! Неужели ты не чувствуешь во всем этом невыносимой упадочности?!

Томас. Не вцепляясь в него; вот как ты, видя учебник по своей специальности, не можешь не перелистать его, хотя уверен, что и так знаешь все, что в нем написано. Не забывай, как часто наши поступки столь же порочны - правда, в сфере добрых намерений.

Йозеф. Ах, как же ты любишь блеснуть никчемным остроумием. Ее бы следовало научить непритязательности и уважению прочных основ бытия.

Томас. Йозеф, то-то и оно: нет у нее этого уважения. Для тебя существуют правила, законы, чувства, которые должно уважать, люди, с которыми должно считаться. А у нее все как сквозь сито проходит, ничего не остается, сколько она ни удивляется. Среди благоустроенности и порядка, против которых ей нечего возразить, что-то в ней самой этому порядку не подчиняется. Зародыш иного порядка, какого она никогда не создаст. Кусочек еще не остывшего огненного ядра творения.

Йозеф. Да ты никак намерен выставить ее этакой исключительной персоной? (Встает. Иронически, решительно, сделанной торжественностью.) Благодарю, ты открыл мне глаза. А знаешь, ты ведь опять выгораживал и того, с кем уходит твоя жена!

Томас. Да. Знаю. Но я этого и хотел. Ты требуешь идолов, а с другой стороны, не желаешь, чтобы их доводили до крайности. Позволяешь вдовцам жениться вновь, но объявляешь любовь бесконечной, дабы воссоединение в браке состоялось лишь после смерти. Ты веришь в борьбу за существование, но умеряешь ее заповедью: возлюби ближнего своего .Ты веришь в любовь к ближнему, но умеряешь ее борьбой за существование. Придаешь законам обязательную силу, но задним числом идешь на уступки. Ты за собственность и благотворительность. Объявляешь, что надлежит умирать во имя высших ценностей, так как изначально допускаешь, что никто ни часу ради них не живет...

Йозеф (перебивает). Словом, ты утверждаешь, что у меня непомерные запросы, что в конечном итоге я слишком строг и придирчив. Или наоборот: что по натуре я самый обычный соглашатель?

Томас. Я утверждаю только то, чего никто не оспаривает: что ты человек дельный и скрупулезный, которому во всем необходима солидная основа! Ничего другого я утверждать не собираюсь. Ты ходишь по балкам каркаса, а ведь иных людей так и тянет заглянуть в дыры между ними.

Йозеф. Спасибо. Вот теперь я вижу, кто ты есть. Среди больных - слегка прихворнувший.

Томас. По-моему, нужно отвоевывать у таких, как ты, право временами болеть и видеть мир из горизонтального положения.

Йозеф (подходит вплотную к нему). Думаешь, человек с такими взглядами заслуживает доверия иметь учеников и преподавать в университете?

Томас. Плевал я на это. Понимаешь?! Плевал!! Мне хочется сохранить ощущение, будто я хожу по незнакомому городу, где передо мной еще открыты огромные перспективы.

Йозеф. Надо же! Так далеко заходит твое согласие с этим изгнанным приват-доцентом?

Томас (кричит). Для меня он смешон!! Я защищаю его только перед тобой.

Йозеф. Томас, ты по-прежнему в замешательстве! Десять лет ты занимался научной работой, и, надо сказать, успешно. Сейчас ты рассуждаешь безответственно, зато я чувствую ответственность за тебя.

Томас. Посмотри вокруг! Наши коллеги летают на самолетах, пробивают туннели в горах, плавают под водой, не отступают даже перед самым глубоким обновлением своих систем. Все, что они делают многие сотни лет, дерзновенно как образ великой, отважной, новой человечности. Которой никогда не будет. Потому что за этими вашими делами вы забыли их душу. А когда вам хочется души, вы теряете рассудок, как студент сбрасывает форму, собираясь идти по бабам.

Йозеф. Какое легкомыслие! А, делайте, что хотите! Ваш бедный отец на смертном одре доверил вас, сестер и братьев, мне как старшему, но, видит Бог, я больше не могу и не хочу иметь с вами ничего общего. Ничего! (В ярости уходит.)

Томас смеется ему вслед. Регина тихо открывает дверь.

Pегина. Я все слышала.

Томас (наигранно). Больше так не делай, Регина.

Регина (отряхивая юбку). Велика важность, если я напоследок сделаю еще и это. О, я хотела попробовать еще разок, но (тоном, каким говорят о дурных предзнаменованиях) устыдилась.

Томас. Региночка, мечтательница, так нельзя, негоже это. Ты теперь благородный, взрослый, борющийся человек. Знаешь? Мария уехала. Ну, не плачь! Понятно - Ансельм!

Регина (борется со слезами). Нет, я не из-за Ансельма, не из-за Ансельма! Пусть Мария забирает его себе. У меня он даже симпатии никогда не вызывал, всегда оставался каким-то чужим - вечно спешит, вечно вынюхивает. Я никогда не испытывала к нему того чисто физического доверия, какое всегда, сколько помню, испытывала к тебе... Но я чувствовала, моя жизнь станет лучше; он так интересовался мною; он в каждом что-то такое отыскивает, случайно тут, пожалуй, ничего уже не происходит...

Томас. Да? А чудачества с Йоханнесом?

Регина. Томас, Йоханнес жил ради меня, только ради меня! У него не было в жизни иной цели и смысла, кроме меня! Я никогда не была настолько сумасбродна, чтобы не сознавать, что все это было, в реальности. Но я никак не могла примириться с тем, что этого существа больше нет на свете. Согласна, это было бегство в нереальность... (Задумывается и повторяет без неодобрения.) Бегство в нереальность. Ансельм тоже всегда так говорил... В еще-не-реальность, в горние выси. Есть в нас что-то, чему среди этих людей нет места, - знаем ли мы, в чем оно заключается? А смелости у него недостало!.. Я вдруг совсем поглупела и стала чуть ли не праведницей, заметив, что дело в ином. Куда девалась сновидческая простота, с какой можно было завлечь человека в четыре бумажные стены фантазии. Его мысли воздвигли на пути барьер сопротивления. Впервые не было этой бессмысленно прямой бабьей дороги от глаз под сердце; я поняла: сильные люди чисты. Ты, конечно, можешь смеяться, но мне всегда хотелось быть сильной, как великан, о котором рассказывают в веках! И каждый способен стать им; просто каждый позволяет упаковать себя в себя, как в слишком маленький чемоданчик. Но у него недостало смелости! Он спасся бегством! Томас! То, что он делает с Марией, трусливое бегство в реальность!