Мария Романушко - Не под пустым небом Страница 23

От Каптеревых, в тот же вечер, я поехала к своей подруге, Тане Неструевой, у которой день рождения тоже 5 февраля. Влетела к ней с радостным возгласом:

– Таня, Таня, Я НАШЛА ЕГО!

– Кого, Нуш? – не поняла она.

– Своего крёстного!

Да, я нашла своего крёстного. Вернее, он сам нашёлся. А я его УЗНАЛА, угадала. Только он про это пока не знал…

– Ну, я тебя поздравляю, Нуш, – сказала подруга.

Через несколько дней Кирилл Георгиевич позвонил мне и предложил зайти вечером к Каптеревым. Я согласилась. Мы стали договариваться о месте встречи.

– Откуда вы будете ехать? – спросил он.

– С Ваганькова. Я сегодня собиралась на Ваганьково.

На другом конце провода я почувствовала замешательство.

– Дело в том, – сказал он, – что я сегодня тоже собирался на Ваганьково… А не съездить ли тогда нам вместе?

Мела метель… и кроме нас, в этот будний метельный день на кладбище не было никого.

Сначала навестили могилу Моего Клоуна. А потом углубились в тишину заснеженных аллей… И каково же было моё потрясение, когда рядом с именами родителей Кирилла Георгиевича я увидела имя его дочери – моей ровесницы, Машеньки… ушедшей уже давно… но почему? Что с ней случилось? В тот раз я не посмела его спросить. Слишком мало мы ещё были знакомы. Да и не спрашивают о таком. О таком, если хотят, рассказывают сами…

…От Ваганькова до Красной Пресни ехали в простуженном февральском трамвае, и под стук морозных колёс, я, набравшись смелости, сказала:

– Я решила креститься. Вы не согласитесь быть моим крёстным?

– Так сразу?… Мы же совсем мало знаем друг друга.

– Разве? – удивилась я. – А мне кажется, я знала вас всегда.

– Это так неожиданно… Нет, нет, не подумайте, я не отказываюсь! Почту за честь, как говорили в старину.

– Вы, наверное, удивитесь, когда я скажу, какое имя я для себя выбрала. Уже давно. Мы уже обсудили это со священником. И он одобрил.

– И какое же?

– Мария.

Он переменился в лице: испуг, удивление, радость – всё перемешалось на его лице.

– Но почему Мария?

– Это моё любимое имя.

– А то, которое у вас сейчас?

– Я его не ощущаю своим. Мне с ним холодно, неуютно. Поэтому меня все называют по фамилии.

– Да. И Каптеревы вас называют – Романушка. Я очень удивился.

– И потом – новую жизнь нужно начинать с новым именем.

– Наверное, вы правы. А когда крещение? – спросил он.

– Как мы решим.

– Я в первых числах марта еду в командировку в Киев. На три дня.

– Тогда после Киева.

– А хотите, махнём в Киев вместе? – неожиданно спросил он.

– Хочу! У меня как раз такая удобная работа: сутки работаю – трое суток свободна. Так что махнём, запросто!

– А теперь – к Каптеревым? Сообщим им нашу удивительную новость!

…Звоним… Слышим бегущего к двери Валерия Всеволодовича и его голос: «Люся, Люся, это они!…»

Двери распахиваются…

– Ну, я же говорил, что это они!

За чаем я сказала, что мой крёстный наконец нашёлся!

– Прекрасный выбор! – сказала Людмила Фёдоровна.

А Валерий Всеволодович смотрел на меня хитрым весёлым глазом. Мне кажется, он всё знал заранее. Но откуда?…

В тот вечер я впервые слышала, как Кирилл Георгиевич читает стихи. Оказывается, он их знает великое множество: практически всего Давида Самойлова (с которым дружит с войны), любит Леонида Мартынова и Гумилёва.

Никогда не забуду, как он читал в тот вечер «Заблудившийся трамвай» Николая Гумилёва… Особенно после нашего сегодняшнего посещения Ваганьковского кладбища, строчки:

«Здесь отслужу я молебен о МашенькеИ панихиду по мне…» –

звучали особенно пронзительно.

Через несколько дней мы с Кириллом Георгиевичем съездили к голубоглазому, улыбчивому священнику, похожему на доброго царя из детских сказок. При всём своём внешнем добродушии и мягкости, это был мужественный, бесстрашный человек, много претерпевший за веру, прошедший тюрьму и лагеря, но не сломленный ними и не запуганный. В те времена, начало семидесятых, крестить на дому священникам запрещалось. Но всё равно некоторые шли на это. Наш добрый батюшка был из числа тех, кто не боялся никого и ничего.

С нами он говорил ласково, по-отечески, рассказал, как сам уверовал когда-то в юности, и как с тех пор изменилась его жизнь. Он спрашивал моего будущего крёстного, глубоко ли он верует, и радовался за него, и за меня.

И была назначена дата моего крещения.

Но до крещения был мартовский Киев.

Кирилл Георгиевич поселился в гостинице на окраине, а я у двух милых женщин в центре, на Владимирской улице, в старом деревянном доме с верандой. Этот дом напомнил мне дом моего детства на Философской улице… Квартира находилась во втором этаже и состояла из одной, но зато огромной, метров на пятьдесят, комнаты. Белой ширмой был отгорожен угол, где стояли две железные, чисто застеленные кровати. Это была маленькая частная гостиница – подработок к пенсиям моим хозяйкам.

Брали они рубль за сутки, мне это было по карману. Я спала за этой белой ширмой. В окно светила яркая полная луна, она заливала дворик, щербатую лестницу, старые кряжистые деревья во дворе… И я подолгу не засыпала, шальная от счастья: что я в Киеве, и что скоро крещение…

По утрам Кирилл Георгиевич ездил на работу: читал лекции в институте повышения квалификации – в непостижимой для меня области – физике. А я в это время бродила по весеннему Киеву… До сих пор помню его морозный будоражащий запах… Старые пустынные парки, оглушительноё вороньё…

А после обеда мы встречались и допоздна бродили вместе. Когда-то я уже была в Киеве, в детстве мама привозила меня сюда, и я запомнила Ботанический сад, цирк и театр оперетты…

Теперь, с Кириллом Георгиевичем, я открывала для себя другой Киев: Владимирский собор, озарённый изнутри сотнями трепещущих свечей… Купол – как близкое небо… И – Богоматерь, глядящая на нас с небесного свода и обнимающая всех своим взглядом…

Помню Выдубицкий монастырь, где-то на окраине Киева, всё залито ярким солнцем, бодрые звуки топоров, свежий запах стружки, дивный силуэт – белого на белом – Михайловского храма. 12 век, если мне не изменяет память. Кроме реставраторов и нас с Кириллом Георгиевичем – никого, только старый задумчивый пёс, который пристал к нам и бродил за нами всё время, что мы ходили по монастырю. Он проводил нас до ворот и долго смотрел нам вслед совершенно по-человечьи…

Помню маленький переполненный храм, тоже где-то на окраине, в то время действующих храмов в Киеве было мало, ещё меньше, чем в Москве, и по вечерам они наполнялись до отказа. Было жарко и радостно от этой тесноты: нас – много, мы не одни!

Помню букетик лиловых фиалок, который я принесла в гостиницу днём, когда Кирилла Георгиевича не было, дежурная открыла номер, и я поставила фиалки в стакан с водой… А вечером мы зашли сюда вместе, попить чаю, и Кирилл Георгиевич увидел цветы – моё тихое «спасибо».

А потом зашла дежурная и спросила, не может ли он починить её настольную лампу, которая мигала, и он тут же согласился, легко и естественно. (О, это его потрясающее качество! Тогда я видела это впервые. И уже больше тридцати убеждаюсь: он совершенно не умеет отказывать!)

…А в тот мартовский вечер он надел очки, вынул перочинный нож и неторопливо и сосредоточенно стал разбираться в винтиках и проводках. А я сидела напротив, смотрела на него и каждое его движение казалось мне удивительно знакомым… А может, и вправду встречались в какой-нибудь предыдущей жизни?… А прозорливец Каптерев это почуял, когда шепнул: «Ты его хорошо знаешь…»

А ещё помню трамвай, грохочущий по чёрным, лунным пустырям… В трамвае, кроме нас, почти никого, и от окна тянет звёздным холодком… Помню булгаковский дворик, весь выбеленный луной, перечёркнутый кошачьими тенями…

Помню Андреевскую церковь, парящую над Подолом, над Киевом… И дворик на Подоле, где мы сидели на старой скамье, греясь на солнышке, слушая оглушительный птичий грай…

…Мы уехали из Киева в тот же вечер. А та весна осталась в памяти и в стихах, подаренных моему крёстному. Здорово, что он сказал тогда: «А не махнуть ли нам вместе?»

Поездка в Киев была праздником накануне Праздника. Залитый солнцем Подол, Андреевская церковь, парящая над Киевом голубым облаком, монастырь на окраине, пахнущий стружками, пахнущий обновлением жизни… Букетик лиловых фиалок, пронзивший меня своим еле слышным запахом… Всё вокруг явственно нашептывало мне о том, что воскресение – возможно. Что возможно обновление и моей жизни…